время командовавший армией до приезда Паскевича[1727]. Генерал Толь оставил о своей службе под началом нового главнокомандующего подробный «Журнал». Последний стал впоследствии основой текста генерал-лейтенанта Л. И. Зеддлера, и Паскевичу позднее пришлось отвечать на адресованные ему нелицеприятные замечания[1728].
В нашем случае интересно не только то, что Толь поставил под сомнение военные навыки Паскевича[1729], но и тот факт, что основанием для таких сомнений стало отношение князя к польской армии и связанная с этим, по словам генерала, «оборонительная» система ведения войны[1730]. Толь описал суть взглядов Паскевича следующим образом: «Из всех действий фельдмаршала видно… что он ни к кому из наших генералов… к войскам нашим доверенности не имел, напротив, неприятеля боится более огня, предполагая в нем военные способности»[1731]. В какой-то момент «нерешительность и боязнь фельдмаршала»[1732] перед польскими войсками стала главной темой «Журнала». Толь писал, что Паскевич, находясь в беспрестанном волнении, изнурял солдат внушением тревоги относительно возможного и едва ли не неизбежного нападения: «Везде видит, что неприятель его обходит, хотя бы он был вдвое слабее нас. Всегда предполагает он неприятеля и быстрее и предприимчивее и для того боится беспрестанных атак с его стороны. Боже избави нас от малейшей неудачи, ибо я уверен, что фельдмаршал так потеряется, что прикажет отступить армии опять за Вислу»[1733]. Толь указывал, что такое поведение не согласовывалось «ни с обстоятельствами, ни с духом… войск»[1734].
Записи Толя, что примечательно, касались и вопроса снабжения русской армии на территории восставшей Польши. Генерал с возмущением описал отказ И. Ф. Паскевича проводить реквизиции на землях мятежников летом 1831 г.: «Рано поутру пришедши с докладом по делам, я воспользовался, чтобы доложить фельдмаршалу о следующем: „Ваша светлость изволили мне вчера говорить, что у нас на 27 дней будет с собою продовольствия, а генерал-интендант уверяет меня, что армия обеспечена только по 1‐е августа, ибо подвозные способы у нас очень скудны, и я, приказав сделать дежурному генералу расчет, нахожу, что подойдя к Варшаве, мы будем находиться в 12 маршах от пункта главных складов наших, так что я сомневаюсь, чтобы генерал-интендант имел способы к доставлению своевременно продовольствия к армии“. „Это правда, – отвечал фельдмаршал, – способы провоза скудны, но придя в Лович, мы устроим оные… а если будет недостаточно, то отойду я пожалуй назад, хотя бы к Ковалю и далее ибо армия с голоду умереть не должна“. При сем заключении меня как водою облило. Как, думал я, мы пришли для того сюда, чтобы есть наш хлеб, который за собою привезли, а потом идти опять назад. После сего я уже ничего не мог сказать, как только надобно Варшаву взять! Нет, – отвечал фельдмаршал – с 40 тысячами пехоты не возьмет никто Варшавы“»[1735].
По сути, александровская, а затем и николаевская идеология мира в регионе, которая зиждилась на забывании и установках на создание нового единства, продемонстрировала явную устойчивость. При резкой смене политического вектора отказаться от этих установок было непросто даже военным. Образы независимой в своих суждениях Польши, ее храброй и боеспособной армии, ее территории, которая безотносительно происходящих событий не должна пострадать ни экономически, ни ментально, в известной степени определили действия Константина и двух командующих русской армией в 1830–1831 гг. Психология войны и психология мира буквально находились в состоянии острого столкновения.
10.3. «Все были вне себя от радости», или «Без торжества, без музыки, знамена в чехлах…»
В своих «Воспоминаниях», написанных во второй половине 1830‐х гг., генерал А. Х. Бенкендорф так описывал взятие Варшавы и восторг Петербурга, когда новость достигла столицы: «Во главе гвардии первым в этот город (Варшаву. – Прим. авт.), из которого бунт изгнал императора, вошел великий князь Михаил. Его отряд отличался красотой выправки и дисциплинированностью, свойственными гвардии в Петербурге. В город вошли все основные силы гвардии, и это возвращение всевластия государя не сопровождалось ни малейшими проявлениями беспорядка или насилия. В тот же день открылись магазины, и люди свободно прогуливались на улицах того самого города, который еще вчера сотрясался от артиллерийской канонады. Генерал-губернатором Варшавы маршал назначил графа Витта, он сформировал временное правительство и направил к императору князя Суворова с рапортом об этом величайшем примирении… Можно только догадываться, с каким нетерпением император ожидал последующих сообщений, и в каком беспокойстве были все те, кто знал об этих первых сообщениях. Санитарный кордон вокруг Царского села задержал Суворова на некотором расстоянии от места пребывания императора, который прибыл туда и лично привез Суворова во дворец. Там он воздал благодарность Богу, что было всегда его первым побуждением, уже через несколько минут дворец наполнился людьми, и радость охватила всех вокруг»[1736].
6 октября 1831 г. Петербург праздновал победу торжественным парадом и молебствием на Марсовом поле. Император писал И. Ф. Паскевичу: «Помолившись сегодня утром Богу и воздав Ему за благодеяния Его, обращаюсь вторично к тебе, мой любезный Иван Федорович, как виновнику сегодняшнего торжества, именем моим и от лица благодарного отечества: спасибо, от глубины души спасибо! Смотр и вся церемония были прекрасны; войска было 19 000 при 84 орудиях, погода прекрасная и вид чрезвычайный»[1737]. Реакция на последующие победоносные действия русской армии, по словам Бенкендорфа, была также исключительной – «все были вне себя от радости»[1738]. В письме Паскевичу от 18 октября 1831 г. о получении ключей от одной из наиболее значимых крепостей император писал: «Замечательно, что ключи Модлина ко мне направлены… Сказать восторг жителей Москвы невозможно»[1739].
Император лукавил – такие ощущения, конечно, испытывали далеко не все. И речь идет вовсе не о проигравшей стороне или представителях русского общества, сочувствовавших восставшим или опасавшихся изменения отношения к России со стороны Европы[1740]. В качестве примера можно обратиться к воспоминаниям участника взятия Варшавы офицера лейб-гвардии Финляндского полка П. Е. Заварицкого. Двадцатидвухлетний офицер оставил интересное (особенно для истории эмоций) и неожиданное описание собственного психологического состояния: «Наш полк первым вошел в Варшаву, сзади нас егеря, а там лейб-гренадеры, без торжества, без музыки, знамена в чехлах… 48 часов было дано войску (польской армии. – Прим. авт.) на свободный выход из Варшавы, польские солдаты ходили в Прагу из Праги… Досадно было смотреть на эти гордо-подлые лица офицеров, которые бренча саблями проходили и проезжали мимо нас, с некоторыми говорили мы, с какою злобою было говорено каждое их слово, многие из них проходили мимо Великого князя, не отдавая никакой чести и смотрели с пренебрежением, досадно было смотреть, сердце было не на месте, каждый
