вмешательстве извне. Например, «Северная пчела» в статье «Известия о Варшавском мятеже и причинах онаго» указывала, что «не обращая внимание на благоденствие края, возникшее при… отеческом управлении, пылкое, нерассудительное юношество увлеклось лжеумствованиями превратных себялюбцев»[1713]. В материале практически сразу возникала фигура П. Высоцкого как инициатора восстания, а затем поименно перечислялись его соратники, аттестовавшиеся как уже известные «духом буйства и превратным образом мысли»[1714]. Все поддержавшие беспорядки описывались как «жертвы» распространившегося «пагубного учения», молодые люди, не имевшие «понятия о состоянии Родины», однако умело управляемые «невидимыми силами», «ищущими выгод в ниспровержении законного порядка»[1715]. Подобная персонификация виновных резко противоречила образу восстания, о котором писали А. С. Пушкин, В. А. Жуковский или И. И. Дмитриев и который А. Х. Бенкендорф соотносил с «национальной войной». Иными словами, Россия, с одной стороны, воевала с извечным врагом, с теми, кто пришел на ее землю в 1612 или 1812 г., и вместе с тем, с другой стороны, противостояла сумасбродам, которые увлекали за собой ни в чем не повинных польских офицеров, чиновников и студентов.
Очевидно, определенное значение имел и тот факт, что именно в это время все привилегии, предоставленные Польше, стали последовательно приписываться императору Александру I. Именно он был, в рамках разворачивающегося нарратива, предан поляками, именно его любовь была отринута. О недавней коронации 1829 г. как о благодеянии, каким ее видел в начале восстания император, не говорили. Этот ход, конечно, не был случайным. Помимо того, что Николай выводил себя из-под критики, вся ситуация смещалась в сторону от актуальной политики, а обсуждение причин и следствий увязывалось с категориями эмоционального порядка.
Старые установки (не являвшиеся в действительности старыми) и новые позиции сталкивались, формируя у участников событий систему реакций, в рамках которой то или иное решение оказывалось порой неочевидным с точки зрения текущей обстановки, но вполне созвучным прежним позициям и трактовкам. В этой связи обращает на себя внимание обсуждение современниками действий русской армии в Польше, которое зачастую выходило на уровень дискуссии о медлительности войск, нерешительности ее командования и многочисленных неверно принятых решениях. Отметим, что историки, прежде всего военные, анализировавшие действия Константина Павловича, И. И. Дибича и И. Ф. Паскевича, часто отмечают, что применительно к 1831 г. «субъективные причины неудач… были налицо»[1716].
Первым из тех, кого активно обвиняли в губительном бездействии, был великий князь Константин Павлович. Как уже упоминалось, цесаревич с верными ему русскими и польскими войсками покинул охваченную мятежом столицу Царства, поскольку полагал, что восстановлением порядка в столице должны заниматься варшавские власти, а затем и вовсе отпустил лояльные ему польские части. В итоге время на подавление восстания на раннем этапе было упущено, а стратегически значимые крепости, такие как Модлин и Замостье, были сданы мятежникам без какого бы то ни было сопротивления[1717]. При этом, судя по сохранившимся материалам, Константин Павлович отнюдь не сразу двинулся в сторону российской границы. Он остановился с войсками у столицы Царства Польского и выжидал 16 дней, то есть более двух недель. В действительности великий князь начал перемещаться к границе империи лишь после того, как Административный совет принял решение о созыве сейма[1718]. Отметим, что действия Константина напоминают в этом случае действия Николая I, который издал манифест о выступлении русской армии для подавления мятежа только после того, как получил информацию о состоявшейся детронизации. Иными словами, они оба отдавали право принятия основного решения польской стороне, занимая объектную позицию так долго, как это было возможно.
Согласно «Записке о главных действиях бывшего Административного совета», которая хранится в фонде И. Ф. Паскевича-Эриванского в РГИА, великий князь добровольно сложил с себя обязанности командующего польской армией еще 17 (29) ноября 1830 г., то есть в первый день восстания[1719], отказался действовать против мятежников, покинул город, а затем отпустил лояльные ему польские войска. Если попытаться проанализировать решение, которое принял Константин Павлович и которое впоследствии так активно обсуждалось и порицалось[1720], то становится понятно, что, несмотря на угрозу его собственной жизни, пережитый страх и, наконец, знания и навыки профессионального военного, участвовавшего еще в суворовских походах, великий князь просто не смог выйти из привычной для него парадигмы. Политическая субъектность Польши была для него неоспорима, а все события первых дней мятежа он расценивал как своего рода гражданскую войну между поляками, придерживающимися разных политических позиций. При этом главной опасностью, от которой Польшу надлежало спасать, являлась угроза быть истребленной русскими войсками. Идентифицировавший себя с Польшей великий князь оказался в ловушке. В разразившейся войне для одной из сторон он был врагом, для другой – глупцом, а быть может, даже трусом, неспособным в нужный момент на решительные действия[1721]. Между тем в данном случае цесаревич лишь следовал установкам, которые были созданы его старшим братом и которые не в последнюю очередь закреплялись и продвигались им самим.
Возглавивший русскую армию в Польской кампании И. И. Дибич, столь пораженный рассуждениями и действиями Константина Павловича в начале восстания[1722], оказался в схожей ситуации. После сражения при Грохове он отказался от наступления на Варшаву и, потеряв время, отдал инициативу противнику, затянув войну на долгие месяцы.
Принято думать, что колебания Дибича были связаны с влиянием великого князя Константина, находившегося тогда при армии и уверившего главнокомандующего, что Варшава сдастся сама[1723]. Военные историки указывают, что, взяв передышку после Грохова и позволив польским войскам укрыться в пригороде Варшавы, И. И. Дибич обнаружил, что имеющиеся в его распоряжении ресурсы крайне скудны[1724]. Промедление Дибича стало предметом обсуждения в Петербурге[1725]. Император писал И. И. Дибичу письма, которые в полной мере отражали его возмущение действиями фельдмаршала: «Правду сказать, я не знаю более ни того, что вы делаете, ни того, что происходит в вас, и готов поспорить, что этого не поймет кто бы то ни было… Ваша постоянная нерешительность, марши и контрмарши могут только истощать и убивать армию; она должна потерять всякое доверие к своему вождю… Ради Бога не теряйте времени, будьте тверды в своих решениях, не колеблитесь постоянно и постарайтесь смелым и блестящим подвигом доказать Европе, что русская армия неизменно та же, какою дважды она была в Париже»[1726]. Император призывал фельдмаршала вспомнить 1812 г., однако со времен, когда враг был только врагом, прошло почти два десятилетия.
И. Ф. Паскевич, занявший место скончавшегося во время Польской кампании И. И. Дибича, подвергся похожей критике. Его оппонентом стал, в частности, генерал К. Ф. Толь, начальник штаба И. И. Дибича, короткое
