Грубый характер Теряева вырвался наружу: его лицо вспыхнуло, глаза сверкнули, и он топнул ногой, но в то же мгновенье опомнился и тихо сказал:
— Прости, княжна, коли я чем обидел тебя. Не запрети мне быть здесь и беречь тебя, как глаз свой!
— То запретить не в моей воле! — ответила княжна.
Теряев вышел. Он бегом пробежал в отведенную ему горницу и, ничком упав на сено, залился слезами. Все его тело содрогалось от плача. Все мечты его жизни были разбиты; ему ясно было, что Ольга любит Терехова! И на мгновенье у него мелькнула мысль убить своего соперника, но он тут же опомнился, что толку в этом убийстве мало. Все равно Ольга не будет принадлежать ему. И при этой мысли он застонал, словно от боли.
Но мало-помалу его волнение успокоилось. Слезы показались ему малодушием. Он встал и оправился, но не успел еще совершенно успокоиться, как дверь отворилась и в комнату вошла Ольга. Князь даже отступил в изумлении.
— Я подумала, что, может, обидела тебя, князь, — заговорила Ольга. — Но могу ли неволить свое сердце? А теперь я увидела, что ты любишь меня, так будь мне братом! — И она низко поклонилась ему.
Князь растерялся. Разнородные чувства охватили его душу. Он упал на колени и воскликнул:
— Все, что велишь, княжна, сделаю! Хоть в огонь за тебя!
Ольга покраснела.
— Найди Терехова, скажи ему обо мне — пусть он укроет меня. А потом найди и мамушку мою. Непригоже мне быть с мужчинами.
— А пока я не найду их, я твой защитник! И верь мне: теперь за тебя всю душу положу! — И князь в знак клятвы поднял руку.
Ольга исчезла.
И вдруг князь проснулся и понял, что видел сон. Внезапный свет озарил его душу, и он успокоился.
«Вещий сон, — подумал он с улыбкой, — пусть же по нем и сбудется! Брат я тебе, княжна, отныне!» — И ему стало легко на душе от этого решения.
Выбрав удобный случай, князь Теряев пришел к Ольге и рассказал о своем удивительном сне. Княжна сразу же поверила ему, так как слишком честно было его открытое лицо, слишком прямо смотрели его глаза, чтобы можно было усомниться в его словах.
— Спасибо тебе, Терентий Петрович, — с чувством сказала она, — будь же ты мне братом названым! Легче мне теперь стало. — И она улыбнулась. — А то, веришь ли, так порой тоскливо да тяжко.
— Вестимо, княжна! — ответил Теряев. — А мне — верь на слове! — радостно за тебя голову сложить.
С этого дня они подружились.
Пашка тоже с уважением отнеслась к Теряеву, только не могла простить ему то, что он упустил Ходзевича.
— Да пойми ты, — с горячностью заявил ей Теряев, — ведь ляхи вдруг напали!
— И все-таки мог уволочь этого негодяя-охальника. Крикнул бы людям, взяли бы его и утащили!
— Да ведь я и опомниться не мог, как меня Антон утащил!
— На то-то и пеняю, — возразила Пашка. — А полячишко этот попомнит тебе! Будь покоен, так не оставит!
— Ну, это ты брось, — перебил ее Лапша, — к нам не очень-то доберется, а доберется, так и сам не рад будет.
— Не хочу злое пророчить, — отступилась Пашка.
А вышло по ее пророчеству.
Счастье исключительно покровительствовало Ходзевичу. Смерть уже окончательно витала над его головой — ему грозила участь быть заживо сожженным по приказу Теряева-Распояхина, и вдруг неожиданно наехавшие на его отряд поляки освободили его. Однако в первые минуты он ничего не сознавал, находясь в беспамятстве, и очнулся лишь через несколько времени от быстрого бега коня и боли в спине. Его пахолик Казимир, держа его плечо и голову на своих руках, тотчас нагнулся к его лицу. Свежинский тоже быстро подъехал.
— Где я? — спросил Ходзевич.
— Сейчас в Можайске, пан мой, — ответил верный пахолик, — мы туда едем!
— Хвала Богу! — подъехав, сказал Свежинский. — Опоздай я немного — и ты, Янек, жарился бы, как свинья к Рождеству. Спасибо, пана Млоцкого встретили, а то бы…
Ходзевич вспомнил все происшедшее, и мысль о перенесенной обиде сразу заглушила его боль. Он рванулся из. рук Казимира и встал на землю.
— Жив не хочу быть, если не отмщу этому москалю! — крикнул он. — Давайте коня, я за ним погонюсь!
— Полно, полно! — остановил его Свежинский. — Видишь, нас всего шестеро. Где же за ним гнаться? Да и куда он ушел, не знаем!
— Лес оцепим!
— Так дай в Можайск вернуться. Там поговорим и дело сделаем.
— Прошу пана! — сказал Казимир, слезая с коня.
— Ну так в Можайск! — И Ходзевич лихо вскочил в седло, но при этом не мог удержаться от стона.
— Больно? — участливо спросил Свежинский.
— Я думаю, если москаль всю спину сжег! — ответил Ходзевич, осторожно поправляя на себе плащ, которым было прикрыто его обнаженное тело.
Они тронули коней и скоро очутились в Можайске. Уже вечерело. Стража ездила по городу и загоняла русских в их жилища.
— А, рыцарь, вернулся? А где твоя королевна? — воскликнул Добушинский, увидев стремительно вошедшего Ходзевича.
— Го-го-го! — загрохотал Кравец, и его смех подхватил Одынец, когда Ходзевич сбросил плащ и оказался голым.
— Что за маскарад? — спросил Добушинский.
Одынец и Кравец продолжали хохотать, но их лица тотчас стали серьезны и в глазах отразилось участие, едва они увидели сожженную спину Ходзевича и услышали о его приключении.
— Ах, песья кровь! — крикнул Кравец. — Да мы их выжжем и вырежем!
— Спину-то все-таки залечить надо, — участливо сказал Добушинский.
— К черту! — ответил Ходзевич. — Дайте, панове, одеться, и поговорим.
— Постойте, я все-таки за жидом схожу! — сказал Одынец и выбежал из горницы.
Через четверть часа он вернулся со старым бородатым евреем. Ходзевич лежал на постели спиной вверх; она была сильно обожжена, и у самого хребта лопнула кожа и раскрылась рана.
Еврей осмотрел рану и покачал головой, а затем, вынув какую-то банку с мазью, быстро намазал ею больную спину Ходзевича. После этого, изорвав данную ему рубаху на бинты, он перевязал рану и, вздохнув, сказал:
— И все! Теперь заживать будет! Только пану спокой нужен!
Ходзевич скрипнул зубами.
— Нет мне покоя!
— Все же хоть три денечка, пан! — сказал еврей. — А я и завтра приду! — прибавил он, уходя.
В горницу вошел Свежинский и спросил:
— На чем решили, панове?
— Да вот три дня отдохнет, а там…
— Не хочу! — упрямо повторил Ходзевич.
Но на его слова никто не обратил внимания.
— А теперь выпьем! — предложил Кравец и захлопал в ладоши.
Три дня бездействия казались Ходзевичу мукой. Иногда он вскакивал, бегал по горнице и кричал:
— Дайте мне этому москалю горло перервать!
— Да успокойся! Все твое будет, — уговаривали его товарищи, — еще немного — и мы все поедем!
— Но куда? Вот это — задача! — сказал раз Добушинский.
— В лес, к тому же монастырю. Оттуда начнем свои поиски, — пылко ответил Ходзевич. — В четыре дня след не пропадет. Их немало там было!
— Так-то так, да они, верно, уже в другое место ушли!
Все эти дни только и толковали, что о своей экспедиции. Полковник Струсь разрешил Добушинскому и Одынцу взять свои роты и дать острастку шишам; только никто не знал, где найти их.
— А кого паны ищут? — вдруг спросил еврей, делавший однажды во время их беседы перевязку Ходзевичу.
— Шишей, парх! — ответил Свежинский.
— А что дадите, коли вам след покажут?
Ходзевич рванулся из рук еврея, сел на постели и крикнул:
— Пятьдесят злотых… тысячу! Только если обманешь, то на кол сядешь!
— Для чего я буду обманывать пана? — пожал еврей плечами. — Я дам пану своего Ицка, и он его прямо к шишу на нос приведет… в самое их гнездо.
Ходзевич спрыгнул с постели и закричал:
— Завтра же едем! Паны-братцы, не могу больше! Должен я его изловить. Не держите меня, молю вас!
— Что же, — сказал Добушинский, — завтра так завтра. У нас все готово!
— Ты приведи завтра, чем свет, своего Ицка, — приказал Свежинский, — А пока на в задаток! — И он, взяв пригоршню серебра, передал его еврею.
— Завтра рано-рано придет мой Ицка! — сказал еврей, жадно схватил деньги и, поклонившись, торопливо ушел.
— Уж и задам же я ему! — волнуясь, заговорил Ходзевич. — Жарить буду, жилы мотать, кожу сниму! Уф! — И его глаза сверкнули, как у волка.
Действительно, чуть свет утром явился Ицка, огромный рыжий парень с лицом разбойника, и поляки собрались в набег. Когда Ходзевич вышел из горницы, подле дома в четыре ряда выстроились уланы Добушинского. Сам Добушинский гарцевал уже на коне; Одынец тоже был в седле.
Ходзевич со Свежинским вскочили на своих коней.
— В путь?
— Чего же медлить!
Ицка взобрался позади Казимира на его лошадь, и все тронулись.
Через несколько минут, выехав из Можайска, они крупной рысью помчались по дороге к чернеющему лесу. Ходзевич волновался и говорил без умолку. Одынец был серьезен, а Добушинский со Свежинским, казалось, ехали на прогулку.
