А вот третий поединок вновь заставил публику изрядно понервничать. На ристалище выехал всадник в простеньких доспехах и небогатой одежонке. Конь, на котором восседал рыцарь, хоть и был боевой породы, но истощал основательно. Потускневшая, неприлично излинявшая вышивка на нагрудной котте и облупившийся рисунок на побитом щите изображали плачущего юношу с мечом.
Под стать гербу оказалась и внешность рыцаря. Свой шлем он надевать не спешил, так что зрители имели возможность лицезреть лицо поединщика. Всадник был молод – почти мальчишка. Этакий херувимчик с длинными кудрявыми волосами и грустным взглядом поэта. Причем явно нетрезвым взглядом. Да и вообще парень заметно покачивался в седле. Надо же! Пьян! Не в доску, конечно, однако принять на грудь успел уже изрядно. Судя по всему, в турнире попытать счастья решил странствующий рыцарь, которого нужда и безденежье вечно гонят на поиски приключений. Пропил, небось, в кульмских тавернах то немногое, что имел, и теперь вот надеется пополнить тощую мошну. Поживы от победы над таким безвестным полунищим противником – немного, славы, надо полагать, – еще меньше, так что никто из рыцарей не торопился заявлять о намерении биться с мальчишкой.
Но почему публика вдруг так присмирела? Почему горластые зрители вокруг затаили дыхание? Потом до Бурцева дошло: на копейном древке юного «херувима» насажена вовсе не тупая коронель. Вместо нее на солнце грозно поблескивал боевой наконечник! Парня почему‑то не устраивала драка на копьях мира. Интересно, с чего бы?
«Херувим» что‑то выкрикнул. К старшему герольду подбежал оруженосец молодого рыцаря – толстенький, кругленький, суетливый и нескладный мужичок с вытянутым печальным лицом, всклокоченными волосами, и дурацкой козлиной бородкой. Невероятный симбиоз дон Кихота и Санчо Пансы. В руках оруженосец держал жезл‑посох. Неужели штучка прусских жрецов? Да нет, не похоже: эта палка поменьше будет, и вместо крюка на конце – набалдашник с распятием. Оруженосец что‑то зашептал в ухо турнирному служке, указывая то на своего господина, то на папского посланца Вильгельма Моденского.
– Что там? – нетерпеливо дернулся ливонский ландмейстер.
Озадаченный герольд повернулся к трибунам. Объяснил – привычно, громогласно. Пожалуй, даже громче, чем следовало бы в нависшей над ристалищем тишине:
– Этот человек утверждает, будто видел неподалеку от Кульма разгромленный разбойниками обоз его преосвященства и нашел там этот епископский жезл.
Фон Грюнинген дернулся, побледнел. Епископ Моденский нахмурился, смерил одинокого рыцаря на ристалищном поле пронзительным взглядом. Фон Бальке с интересом смотрел на Вильгельма:
– Вы нам ничего не рассказывали об этом нападении, ваше преосвященство…
Вильгельм качнул головой. Физиономия легата вновь стала кислой и обрела прежнее скучающее выражение, глаза вернулись в полусонное состояние. Слышные лишь герольду и ландмейстерам слова слетели с почти неподвижных губ.
– Посох, похожий на жезл епископской власти, принадлежит другому, – объявил во всеуслышание распорядитель турнира. – Его преосвященство обещает разобраться с этим делом позже. А пока просит молодого рыцаря не тянуть время и объявить свой вызов. Если, конечно, благородный воин не выехал на ристалище для того лишь, чтобы тянуть время и рассказывать нам сказки о своих похождениях. И если чувствует себя достаточно трезвым для боя.
Рыцарь вспыхнул, но склонил перед священнослужителем кудрявую голову. Затем обратился к старшему герольду. Луженая глотка турнирного конферансье вновь озвучила сказанное. Речь вышла длинной и напыщенной. Парень нес какой‑то бред, но народ внимал ему, развесив уши. Бурцев украдкой взглянул на жену. Однако! С каждым произнесенным словом глазки Аделаиды блестели все сильнее. На молодого рыцаря княжна смотрела с плохо скрываемым обожанием. Блин! Это становится уже смешно!
Она повернулась к нему. Принялась взволнованно объяснять по второму разу то, что он принял за обычный пьяный треп.
– Это будет не простой бой, Вацлав. Рыцаря, которого ты видишь, зовут Вольфганг фон Барнхельм. Он младший сын какого‑то обедневшего рейнского дворянина. Наследства бедняжке не досталось, поэтому благородный Вольфганг может рассчитывать только на свой меч и копье. А сейчас он готов сразиться с любым противником не на неволю и выкуп, а на смерть. Сразиться за свою даму сердца Ядвигу Кульмскую!
За даму сердца? Бурцев едва удержался от улыбки. Если Аделаида заметит, как он надсмехается над любовно‑романтическими бреднями, реакция княжны будет непредсказуемой. Но очень‑очень бурной.
– Ах, какая прелесть! – Аделаида все еще вслушивалась в нескончаемый монолог герольда. – Милашка Вольфганг только сегодня впервые увидел прекрасную Ядвигу под стенами Кульмского замка. И сразу послал к ней оруженосца, чтобы тот на коленях вымолил имя девушки. Едва узнав, как ее зовут, Вольфганг объявил Ядвигу дамой сердца и без промедления отправился на ристалище. Теперь он жаждет прославлятьть красоту своей возлюбленной, совершая подвиги в ее честь. Мальчик мечтает либо погибнуть, либо убить без пощады любого, кто посмеет утверждать, что Ядвига Кульмская – не прекраснейшая из женщин. Потому‑то он и выехал на ристалище с боевым, а не турнирным копьем.
Нет, это уже крейзи! Клиника – не иначе. Определенно, паренек спятил, и притом капитально. Раньше‑то Бурцев считал, что такие вот типчики встречаются только в специфической литературе для экзальтированных домохозяек. Ан нет. Оказывается, попадаются и в жизни.
– Повезло же этой Ядвиге! – Аделаида завистливо вздохнула. – А ты, Вацлав, не хочешь доказать свою любовь ко мне в смертельном поединке? Выехать, объявить мое имя и честно сразиться с Вольфгангом фон Барнхельмом? Ведь, прославляя свою даму сердца, мальчик бросает вызов и тебе тоже.
Бурцев пожал плечами:
– Разве я мало доказывал свою любовь? Мало мечом махал, что ли? Аделаида, послушай, мы здесь не для того, чтобы красоваться самим и драться с влюбленными пацанами, у которых и поживиться‑то нечем? Вот дождемся какого‑нибудь богатенького и менее приметного рыцаря, тогда и толк будет. В этом же поединке нет никакой необходимости…
Полячка задышала возмущенно и часто:
– Но ведь благородный Вольфганг только что во всеуслышание объявил, что Ядвига Кульмская – прекраснейшая женщина на свете.
– И пусть себе тешится. Я‑то прекрасно знаю, что прекраснейшая женщина – это ты, милая.
Аделаида, однако, была упряма и непреклонна. Как всегда.
– Зато другие этого не знают! – сварливо заявила она. – Так докажи им всем! Ты сейчас же должен выйти на ристалище и…
– Глупости!
– Ах, глупости?! – Аделаида обиженно поджала губки. – Как был ты мужланом, Вацлав, так им и остался. Рыцарское звание у тебя есть, но истинного рыцарского сердца тебе не добыть до гробовой доски.
– Послушай, даже если бы я вздумал драться с этим мальчишкой, у меня ведь даже нет копья. А тут этот… как его… копейный гештех, как‑никак.
Презрительная насмешка в ответ:
– У труса всегда найдется отговорка, Вацлав! Да уж, железная логика!
Бурцев вдохнул и… и тут же с шумом выпустил воздух. Челюсть у него отвисала, глаза лезли на лоб…
Вызов молодого рейнского рыцаря Вольфганга фон Барнхельма приняли. С противоположного конца поля по истоптанному ристалищному снегу ехал всадник. С походным ковчежцем для святых мощей на груди и с медведем на гербе!
Глава 37
– Фридрих?! – Аделаида тоже удивленно захлопала глазами.
Фридрих фон Берберг, как и его противник, был пока без шлема, так что обознаться тут невозможно. Белобрысый вестфалец окинул толпу строгим взглядом. На миг остановил взор на дочери Лешко Белого, повисшей на ограде. Мерзавец даже – так показалось Бурцеву – подмигнул его жене. Затем ткнул в небо длинным копьем с боевым наконечником и закричал, игнорируя герольда.
Кричал он, к изумлению собравшихся, по‑польски. Озадаченный, сбитый с толку распорядитель турнира сориентировался не сразу, но довольно быстро. Над ристалищем зазвучал торопливый синхронный перевод на немецком.
– Я, Фридрих фон Берберг из Вестфалии, – возглашал их старый знакомец по прусскому Священному лесу, – готов драться насмерть и с благородным Вольфгангом, и с любым другим рыцарем во славу своей дамы сердца. Я, Фридрих фон Берберг из Вестфалии, призываю небеса в свидетели и говорю вам, что прекраснейшая из женщин – это…
Пауза, которую выдержал фон Берберг, сделала бы честь профессиональному оратору. Смолк приглушенный рокот толпы, стихла торопливая речь герольда, а Фридрих все тянул время и жилы. Даже Бурцев затаил дыхание, гадая, чье же имя назовет вестфалец. Он назвал. Имя в наступившей тишине прозвучало громко, отчетливо:
– Агделайда из Кракова!
