– Нет, Фридрих, не смей!
Конечно, он ослушается, твой новый рыцарь, Аделаида. Может быть, в первый и последний раз, но посмеет. Сделает вид, что оглох. Чтобы впредь больше никогда уже не слышать от тебя таких криков.
– Не‑е‑ет!
Да, если было за что прощать, Бурцев простил жену. Но не фон Берберга. И покорно подставлять башку под немецкий чудо‑клинок он не станет.
Вестфалец будто почуял перемену. Перестал паясничать, забыл о рисовке. Теперь он просто делал дело, с которым нужно поскорее закончить. Меч поднялся быстро и резко. Опускался – еще быстрее… Да вот только, друг Фридрих, такие крики над замершим турнирным ристалищем не проходят даром. Такие крики способны пробудить скрытую силу в ком угодно. Аделаида пробудила эту силу в нем.
Бурцев чуть присел, поднырнул под безжалостный клинок. Навыки бойца‑рукопашника, давно и плотно засевшие в рефлексах, высвободились, рванулись наружу. Разом! Все!
Голова работала как мощный компьютер. Тело – еще быстрее – как десяток более мощных серверов, обретших способность двигаться. Из бесчисленного множества стоек, позиций и приемов тело само безошибочно выбирало наиболее подходящие, простые и эффективные. Отшлифованные до совершенства теорией. И практикой. Годами тренировок. В армии. В ОМОНе. В спортзале. На ринге. И в подворотнях тоже. И отточенные уже здесь, в прошлом.
Не стало вокруг ни ристалища, ни зрителей, ни тевтонских ландмейстеров, ни папского легата. Даже Аделаиды – и той не стало. Шел бой, от которого нельзя отвлекаться. Привычный бой с противником, вооруженным палкой… Подумаешь, меч! Безоружных рубят без всяких там фехтовальных вывертов. А в нехитром ударе сверху вниз меч – та же дубина. И значит…
Блок.
Скрежет одного кольчужного рукава о другой.
Перехват.
Фон Берберг понял и дернулся слишком поздно.
Болевой. Простенький. Резкий. И ломкий.
Вопль. Громкий.
Начав атаку из нижней позиции – в полуприседе, Бурцев уже выпрямлялся, обращая свои руки в рычаги, тиски и ножницы одновременно, зажимая руку противника. Заваливая. Опрокидывая. Обезоруживая. Меч выпал. Упал и вестфалец. Но – вот беда! – тут же ловко выскользнул, вскочил на ноги, снова потянулся к оружию.
Э‑э‑э нет, милок, так не пойдет! Прежде чем пальцы немца тронули рукоять, Бурцев взмахнул ногой. С твердым намерением высадить супостату челюсть. Не получилось. Сокрушительного хряся не было – был шмяк. Отяжелевший от липкого снега и грязи сапог ударил не точно, но зато шпора – то самое позолоченное шипастое колесико, что предназначено для терзания конских боков, разодрало фон Бербергу щеку. Нагрудный геральдический медведь немца вмиг стал красным.
Ай, красотища! Интересно, украшают ли рыцаря шрамы, остающиеся не от благородной стали меча или копья, а от шпоры?
Вестфалец выл. Вестфалец рвал из ножен кинжал‑мизерикордию. Вестфалец снова пер в атаку. И вестфалец окончательно потерял нюх. Слепая ярость приводит к победе лишь над малодушным противником. Бурцев таковым не был. Он привык не спасаться от чужой ярости, а использовать ее.
Принцип тореадора: дождаться момента, когда уйти почти невозможно. И уйти. Тогда с нападающим можно делать что угодно.
Шаг в сторону и своевременный полуповорот избавили его от встречи с острым граненым лезвием. Если кинжал фон Берберга тоже ковали какие‑нибудь дамасские оружейники, что изготовили и чудо‑меч, на кольчугу лучше не полагаться – не спасет. Перехват левой запястья противника. Правой – сильный резкий тычок по тыльной стороне кулака, обхватившего рукоять кинжала. Готово! Кулак разжался. Мизерикордия выпала. Однако и в этот раз довести прием до конца – удержать, заломить, переломить, на фиг, пойманную руку – Бурцеву не удалось.
Фон Берберг провел контрприем. Незнакомый, действенный. Немец изловчился, извернулся. Ого! А вот теперь действительно хрясь! Левый стальной налокотник противника вдруг шарахнул Бурцева по черепу. Хорошенько шарахнул – до искр из глаз. Если бы не инстинктивно приподнятое плечо, если бы не сбившийся набок подшлемник, нокаут – обеспечен. А так…
А так Бурцев сумел‑таки уклониться от второго – добивающего – удара. И третьего – страхующего – тоже. Восстанавливая дыхание, они расцепились на пару секунд. Все‑таки кулачный бой в доспехах – занятие весьма изматывающее.
Глава 42
Между ними по‑прежнему лежали меч и кинжал, но на обманчиво близкое оружие ни Бурцев, ни фон Берберг сейчас не смотрели. Одно движение к отточенной стали, один, даже мимолетный, взгляд, брошенный на нее, даст врагу шанс. А получить по тыкве тяжелой латной перчаткой не хотелось никому. Противники уже достаточно хорошо прочувствовали силу друг друга.
Смотреть – только глаза в глаза. Периферийное зрение фиксирует малейшее движение рук и ног. Слух сконцентрирован лишь на хриплом дыхании врага. Вопли герольда – побоку. Спешащие со стороны трибун кнехты‑копейщики – тоже. Фон Берберг стоял в стойке боксера. Немного неуклюжей, но, в общем‑то, настолько идеальной, насколько это позволяли громоздкие доспехи. Правда, руки подняты выше, чем следовало бы. Хотя кто знает, как следует держать руки в ристалищном поединке. На ринге такой файтер, конечно, продержался бы до первого приличного удара в печень. Но здесь – не ринг. И печень надежно защищена броней. А вот на башке шлема нет. Так что, пожалуй, все правильно. Бурцев тоже чуть приподнял руки. Ну что, Фридрих, гонг и следующий раунд?
Фон Берберг боксировал неплохо. Оцарапал стальной перчаткой ухо и скулу. Слава богу – задел скользящими ударами. Но при этом сам неосмотрительно открылся. Подставил при замахе разодранную шпорой щеку. И Бурцев решил не церемониться.
Резкий сильный тычок… Он дотянулся. Немец взревел. Машинально прикрыл лицо руками. Развел локти. И вот туда‑то… Апперкот в перчатке‑кастете – это вам не хухры‑мухры! Мозги ведь – они не приклепаны изнутри к черепушке намертво. Плавают мозги‑то в плотном киселе. И от такого удара взболтнулись капитально. Шмякнулись о черепную коробку. Взбаламутились потревоженным студнем.
Оглушенный противник грохнулся наземь. И не встал. Наверное, бравый вестфалец даже не успел пожалеть о том, что так поспешно снял свое ведро с рогами.
Кстати о рогах…
Бурцев огляделся. Сначала – самое главное. Он сорвал со шлема ленту Аделаиды, сжал трофей в кулаке. А теперь что? Бой‑то вроде бы у них с фон Бербергом велся насмерть. А меч и кинжал поверженного врага – вот они: бери – не хочу. Бери и добивай… Блин, по‑дурацки как‑то все выходит. Не резать же, в самом деле, этого беспомощного нокаутированного мерзавца.
Он промедлил. И подоспели «рефери». Копья кнехтов оттеснили Бурцева от места схватки. Возмущенный старший герольд брызгал слюной и что‑то орал прямо в лицо. Пыхтела недовольная толпа. Препирались на трибунах друг с другом тевтонский и ливонский ландмейстеры. Хлопал глазами, отвесив челюсть до пупа, такой, как казалось до сих пор, невозмутимый Вильгельм Моденский. А Аделаида? Королева турнира демонстративно отвернулась от мужа.
Все? Сиюминутный порыв чувств уже угас? Стих надрывный крик княжны, и Васька Бурцев снова в опале. А он‑то думал, он‑то рассчитывал. Нет, супруга – милая, любимая, прежняя – вернулась к нему ненадолго.
Бурцев усмехнулся. Все, короче, с вами со всеми ясно, дамы и господа… Не по правилам одержанная победа, так? Драка благородных воинов на кулачках посреди ристалища противоречит кодексу рыцарской чести. С мечом и кинжалом на безоружного – не противоречит, а в морду обидчику, значит, противоречит? Он еще раз взглянул на стройную спинку княжны. Воротите нос, ваше высочество? Ну‑ну…
Да идите вы все. Он тоже отвернулся от лож знати. Коня вот только жаль. Хороший был конь, хоть и тевтонский. И меч… как без меча‑то теперь? Но разве как победителю ему не полагается имущество побежденного?
Бурцев шагнул к жеребцу фон Берберга.
Сразу три кнехта уперли ему в грудь свои копья. Не тупыми древками – боевыми наконечниками.
– Наин! – выхаркнул новую порцию слюны старший герольд.
Так, выходит, поединок не засчитан?
– Взять его! – приказал по‑немецки Дитрих фон Грюнинген. – Сорвать рыцарские шпоры.
Еще два копейных наконечника уткнулись в спину. И что теперь? Драться? Раскидать кнехтов? Сломать шею герольду? Набить морды магистрам‑ландмейстерам? Погибнуть с честью в неравном бою? А толку‑то, если Аделаида по‑прежнему стоит, отвернувшись. Словно стыдится своей недавней слабости, крика своего, спасшего ему жизнь, стыдится… Стоит дочь Лешко Белого неприступная, холодная. Снежная, блин, королева!
– Пусть уходит!
За него вступился Герман фон Балке. Тевтон ухмылялся, глядя на поверженного фаворита своего соперника из Ливонии, и милостиво кивал победителю фон Берберга. Бурцев тоже невесело усмехнулся. Кажется, он поневоле доставил радость этому орденскому бонзе.
