Бора Валет сделал ему выговор за невнимательность, по строю пробежали возгласы одобрения словам подполковника и взмыло «да здравствует!» Верховному командующему; вновь раздалась отрывистая команда «смирно!».
Данило История в отчаянии раскинул руки, выражая беспомощность перед этим приказом, и послал женщине взгляд, рожденный силой и страстью его души; прежде чем они повернулись к ней спинами, с ее губ слетела улыбка и на лице появилась даже какая-то укоризна. Неужели здесь, сейчас возможно появление такой женщины?
После того как офицеры сообщили, что на позиции роты уходят утром в шесть тридцать, место сбора — перед штабом армии, а о ночлеге и ужине придется позаботиться самим, Данило кинулся искать эту женщину. Ее нигде не было. Он пробежал до околицы, вернулся обратно, проулком поднялся на склон, пролетел до последнего дома и возвратился, полный решимости обойти все дома подряд, пока ее не разыщет. Не может он уйти на фронт, на войну, на смерть, сохранив нерастраченной ту силу, которая только в любви проявляется и предназначена женщине. От самого Скопле до Больковцев, повсюду, где они останавливались, он думал о женщине; на привале, едва завидев юбку или платок, трепетал в надежде, жаждал слова, взгляда, хотя бы улыбки, хоть бы как-нибудь откликнулась ему женщина. Его желание обнять женщину перед первым боем не осталось в тайне от роты, сделалось поводом для последних и самых бессмысленных шуток, а у ближайших его товарищей вызвало жалость — есть примета, проверенная старыми воинами: те, что бегают за юбками, гибнут от первой же пули. Он поверил в это, но страх не погасил его желания. Наоборот, оно разгоралось, отравленное печалью безысходности и невозможности удовлетворения. Чувство к девушке, которая покинула его минувшей весной, полюбив другого, сейчас ощущалось иначе, совсем по-иному, чем просто влюбленность. И он опять бросился к центру села-колдобины, встречая товарищей, искавших ночлега и не подозревавших, что он разыскивает ту самую, в белом платочке, с задорным взглядом и пышной грудью, что разгоняет подступающую тьму, и готов искать ее хоть на дне всех деревенских колодцев. Он свернул еще в один проулок, опять в гору, по липкой глубокой грязи, а подступавшая тьма гасила белые стены домов, собирала воедино стога; он останавливался перед каждым домом, заглядывал во дворы, хлева, конюшни. Так он добрался до края села к, охваченный отчаянием, заспешил назад к корчме и только было пустился бегом, как тут же врос в землю: у стога сена, держась рукой за изгородь, стояла она, улыбаясь ему, шире, сердечнее, чем в первый раз.
— Куда путь держишь, унтер-офицер?
Данило История задрожал всем телом: красавица, наверняка не из деревенских.
— Спрашиваю, куда путь держишь? — повторила она тише, почти шепотом.
— Да тебя ищу! Тебя! — Он шагнул к изгороди, потянулся взять ее за руку, но она отпрянула, оперлась спиной на стог сена; тело ее напряглось, груди заострились, улыбка слетела с губ.
— Видела я, как ты мечешься, — шептала серьезно. — Смотрела за тобой. Словно подгоняет тебя, даже жалко стало.
— У тебя кто дома?
— Свекор и свекровь. А мужик в армии у Степы, капрал.
— Как тебя зовут?
— А тебя?
— Данило. Студент я. Доброволец.
— На позиции идете?
— Да. Идем. Все, что перед корчмой стояли, — это наши студенческие роты.
— Господи, вот горе-то, неужели всем вам погибать? Какие вы красавчики, приятно на вас глядеть. — Сумерки погасили белый ее платок, потушили взгляд и пламя губ.
По селу разносился лай собак. За горами громыхали орудия.
— Ты не сказала, как тебя зовут. — Данило заикался, подкошенный ее жалостью.
— Зачем тебе мое имя? Завтра позабудешь и как мать родную звали, — шептала она.
— Ты удивительно прекрасна. — Он опять протянул к ней руки, а она прижималась к стогу, с зарницей улыбки на губах.
— Правду говоришь? Или оттого, что студент? Что я тебе… Господи, зачем вас всех на погибель гонят?
— Честное слово, ты прекрасна. Клянусь матерью! Я тебя сразу приметил, сама видела, как я строй нарушил.
— О чем ты подумал, когда единственный из всех ко мне повернулся?
— Я подумал о том, что должен найти тебя сегодня вечером. Хотя бы все колодцы пришлось обойти.
— Даже в колодцах хотел искать? — Голос ее звучал громче, и она чуть подалась к нему.
Он не различал цвета ее глаз. Серые или голубые?
— Да. И еще я подумал о том, что, не иди я сейчас на фронт, остался б навсегда в этом самом ужасном в целом мире селе.
— О чем ты думал, бегая по улицам? Скажи. По всему селу до самого Лига некому больше нас обманывать. И пошутить не с кем. Идешь по улице и знаешь, что некому на тебя больше глядеть. Забрали в армию последних парней. Не очень сильно, но соври, студент!
— Я решил обойти подряд все дома и найти тебя. И не уходить, пока не найду.
— А если ты меня не найдешь? — Ее вздох прозвучал громче слов.
— Я не слышу тебя. Подойди поближе. Я нашел бы тебя, искал бы в колодцах, в стогах, в дупле дерева… Перевернул бы село.
— А нашел бы?
— Тогда б я тебя обнял! — Задыхаясь, он шагнул в канаву с водой у изгороди.
— Говори. Говори еще. Продолжай…
— Не вру я. Я клянусь. Чем тебя убедить?
— Ладно. Ты найдешь меня, Данило. Найдешь. Да? Нет, нет! Не надо сюда!
Данило в смятении соскочил с изгороди обратно в воду. И не услышал, как ее окликнули. Она отступила, укрылась за стогом.
— Свекровь зовет.
— Нет, не уходи. Тебе нельзя уходить. Я в дом к вам приду.
— Счастливого пути, студент. Служил бы ты в штабе, поближе где-нибудь, я б каждый день приходила посмотреть на тебя. Нравится мне, как ты на меня глядишь. И как врешь мне.
— Подожди, прошу тебя. Мне надо найти ночлег. Давай попрошусь к твоему свекру?
Метнувшись к изгороди, она прошептала:
— Если тебе в самом деле негде голову приклонить, приходи. Только не один. Товарища с собой прихвати.
Она исчезла между стогами. У Данило руки бессильно упали вдоль тела; башмаки заливала вода. Даже Невена, да, даже Невена так его не волновала. Никто, никогда. А я имени ее не знаю! За горами грохотала орудийная канонада, на селе гуще брехали собаки, в темноте журчала вода.
— Я влюблен! — сказал он громко, чтобы услышать самого себя. И помчался к штабу — разыскивать Бору Валета или кого угодно и устраиваться на ночлег.
Он нашел своих товарищей под навесом против корчмы, освещенной висячими фонарями и со всех сторон окруженной привязанными лошадьми.
— Ребята, есть ночлег! Пошли к чудесному сербскому хозяину.
— Я никуда не пойду, останусь тут, — решительно возразил Бора.
— Почему? Неужели последнюю ночь перед боем ты хочешь провести без сна? Кто знает, что будет завтра.
Вчетвером они набросились на Бору с упреками, но лишь после долгих уговоров его удалось убедить; Данило вел их в темноте вверх по склону, не выбирая дороги. Бора, угрюмый и мрачный, волочился последним, так они и вступили в большой дом, единственный в этой части села, где светились окна, и стали здороваться с явно обрадованным хозяином. Невозможно было не пожать руку этому человеку, который встретил их, словно целых два дня только и думал о том, чем и как их угостить. Назвавшись Богосавом Николичем, он пригласил их сесть возле очага, пока не нагреется комната.
Она поздоровалась со всеми, кроме него, Данилы. Как-то легко и ловко обошла его, оробелая и смущенная. Устраиваясь перед очагом, Бора Валет шепнул:
— Да ведь это та самая, в белом платочке! Опять ты, брат, за старое, до каких пор? Что за дьявол тебя оседлал, ты совсем спятил из-за юбки, Данило! Это, наконец, гнусно.
Пунцовый Данило молча присел на треногую табуретку и лишь после того, как Тричко Македонец и Саша Молекула завели оживленную беседу с хозяином, ответил, наклонившись к Боре:
— Разве не красотка? Удивительная женщина. Если б не крестьянская одежда. Погляди сам.
— Самая обыкновенная деревенская молодуха. В деревнях полным-полно таких грудастых и задастых.
Данило обиженно отвернулся и неотрывно стал следить за красавицей, которая, занимаясь делами на кухне, двигалась то порывисто, словно бы испуганно, то не спеша, словно утомленно, и всякий раз с иным выражением лица: печаль и радость сменяли друг друга. И ему никак не удавалось поймать ее взгляд, предназначенный только ему, и в то же время он прислушивался к разговору, надеясь, что свекровь назовет ее по имени.
— Стамена! — окликнул ее свекор. — У мужиков ноги мокрые. А с мокрыми ногами доброго настроения да самочувствия быть не может. Принеси-ка им по паре новых шерстяных носков. И лохань с теплой водой — ноги омыть.
Бора Валет, ругая себя за то, что согласился прийти сюда на ночлег, и испытывая чувства гораздо более тяжкие, нежели недоверие и подозрение к незаслуженному гостеприимству, поскольку был давно убежден, что это в лучшем случае лишь самая низменная черта человека, сейчас внимательно наблюдал за хозяином — высоким и худым усатым стариком со страдальческим выражением лица и певучим, каким-то переливчатым голосом; слушал, как тот торжественным тоном и возвышенного стиля речениями выражал свою радость от того, что в канун семейного праздника, дня святого Михаила-архангела, в доме у него находятся сербские воины, друзья и начальники единственного его сына Милое, капрала армии воеводы Степы, даст господь, Милое возвратится с войны унтер-офицером. Боре была непонятна его радость подобным гостям, когда по селам катились толпы беженцев, а из-за гор слышались звуки ожесточенного боя; судя по всему, перед этим же самым очагом через несколько дней будут сидеть швабы. Может, он и для них прикажет снохе принести новые носки и горячей воды омыть ноги? А хозяин не закрывая рта возносил хвалу сербскому воинству, Путнику и Степе, королю Петру и Пашичу, им, сербским студентам. Подлинная ли это или расчетливая, обязательная, напускная вера? Искренняя, человеческая или низкое, мужицкое лицемерие человека зависимого? Эти люди земли и леса умеют притворяться и обладают безграничной способностью обманывать легковерных и грамотных. Вот такой Богосав даже наверняка способен отрубить голову лошади. Бора бросил взгляд на ручищи хозяина. Ласкали ли они кого-нибудь?
