Если в течение трех последних дней прогибались слишком изогнутые фланги армий и на самом краю левого фланга, засыпаемый снегом, приговоренно молчал Маленский отряд, то сегодня лопалась дуга позиций в центре — сообщили, что сдали Медник. Он положил обе руки на пустой стол, оцепенел: раздавлена и глубоко впала грудь армии. Оба фланга повисли, стали еще круче выдаваться вперед, держась за слабую опору в центральных, наполовину выбитых батальонах. Снова в подробностях докладывали, как был потерян Медник. Чтобы тем самым еще раз упрекнуть его за вчерашние приказы о наступлении. Предостеречь против завтрашних таких же.
А он понимал, вполне отчетливо видел, как действует противник. Сперва сокрушительный, сметающий все артиллерийский огонь. Типично германский, потиорековский. Затем подавленные позиции занимает пехота. Военная доктрина богатого государства, но слабой армии. Снарядами, материалом, а не разумом, не людскими резервами решается судьба боя. Он хорошо знал эту военную доктрину, разработанную для слабой наемной армии, армии, лишенной духа и морали; он ведь преподавал в Военной академии. И решительно критиковал австро-венгерское воинское искусство. Помнят ли об этом, вспоминают ли сейчас его слова бывшие слушатели, нынешние командиры рот и батальонов? Что они думают сегодня о своем профессоре и командующем, если именно та армия, которую он критиковал, придерживающаяся принципов, которые он презирал, теперь сокрушает и ломает его позиции, ломает все, на что он рассчитывает?
Он приказал контратаковать и вернуть Медник. Обязательно вернуть Медник. Но едва опустил трубку, тут же сообщили: потеряна Орловача. Связь оборвалась, и он не смог отдать приказ до наступления ночи в любом случае отбить Орловачу.
Адъютант принес письмо. Он узнал на конверте почерк Луизы — первое письмо после его отъезда; быстро сунул письмо в карман брюк, нельзя читать сейчас и семейными заботами смущать великую заботу военачальника, он не станет его читать под артиллерийским обстрелом: отражают его атаку на Медник или в другом месте рушится оборона?
Взглядом он отверг приглашение Драгутина обедать. Взглядом же обрывал всякое ненужное, лишнее слово офицеров и вестовых.
Начать контратаку на Медник и не пытались: все сокрушали новые удары Потиорека, и левый фланг армии распался. Ничто из того, что он намеревался сегодня исполнить, не удавалось. Противник предупреждал, опережал, все, чего он желал избежать сегодня, его настигало. Настолько превосходил его генерал-фельдцегмейстер Оскар Потиорек. Он раскусил Мишича и прозрел. И независимо от сведений, полученных у пленных, слушая звуки боя, следя за его движением, силой и длительностью во времени, он понимал: Оскар Потиорек перегруппировал Шестую армию и нацелил ее на решающее наступление, на полную победу над Сербией. Ту победу, о которой уже сообщали и которую праздновала Вена, а сам Потиорек за нее был отмечен высшей военной наградой с собственноручным рескриптом императора Франца Иосифа. Наступление на Бачинац и Миловац завтра неизбежно.
5
С полудня под непрерывным дождем, заливавшим горы, студенческая рота начала таять; со все более хриплыми приветствиями и лихорадочными объятиями отрывались от нее группа за группой, уходя куда-то в леса и ущелья, навстречу приближавшейся стрельбе; во взгляде каждого стояло — навсегда. Горло сводила судорога, голос исчезал, растерянность подавляла; юноши видели незнакомые глаза друг друга, совсем иные, чем были в казарме и в Скопле. И если кто-нибудь, уходя, бросал на прощанье казарменную шутку или прозвище, это ничуть не напоминало прежнее. Согнувшись под тяжестью ранцев, они послушно следовали за своими проводниками. И на протяжении всего пути ломали голову, пытаясь каким-то образом разгадать, что произошло с Борой Валетом, Данило Историей, Тричко Македонцем, Душаном Казановой и Сашей Молекулой, отчего в Больковцах они не явились на место сбора и отстали от роты? Эта тревога придавала расставаниям еще больше неизвестности: пятерых уже нет.
А эти пятеро тем временем бежали по горам, потные и расхристанные, — так бы и бросили ранцы с винтовками, приходилось рысью нестись за конным вестовым, который по-своему наказывал их за опоздание на сборный пункт и по личному распоряжению Верховного командующего должен был доставить в штаб девятого полка под Маленом.
— Знаете ли вы, господа студенты, что я трое суток не слезал с седла? Коня меняют, чтоб тот отдохнул, а самому нет подмены, не дают мне роздыха. И сегодня опять вот всю ночь, до самого Малена! — Он твердил им это уже не раз с тех пор, как они вышли, и подхлестывал лошадь, не дожидаясь ни объяснений, ни извинений.
Они молчали и бежали за ним, огорченные тем, что, может быть, навсегда расстались с товарищами, не попрощавшись; когда они проснулись и поняли, что проспали, огорчение их было столь искренним, что их не задела даже угрожающая брань майора из штаба армии: «Вы на войне, а не на экскурсии! Мы вас отдадим под военно-полевой суд!»
И тут, словно в сказке, возник престолонаследник Александр и грозно потребовал объяснений случившемуся опозданию. Они стояли, вытянувшись перед ним, и долго толкали друг друга, дольше, чем это подобало благородным сербским унтер-офицерам — это их тоже огорчало, — пока наконец Душан Казанова не воскликнул:
— Ваше высочество! У нас нет ни слова в оправдание. Мы можем только сказать вам, что имели несчастье заночевать у хозяина, отмечавшего праздник покровителя своего дома. Мы засиделись, заговорились и заснули только на рассвете. Хозяину было жаль нас будить, вот и все! Мы готовы принять любое наказание.
Престолонаследник оглядел их по очереди, но отсутствующим взором, потом задумчиво, как бы размышляя о наказании, посмотрел на горы, в сторону фронта, где бушевало сражение, и негромко произнес:
— Пусть отправляются на Мален.
Это походило на королевскую милость и награду. Тричко Македонец даже воскликнул: «Слава!» А престолонаследник, словно испугавшись чего-то, резко повернулся и быстро ушел в корчму, в штаб армии. Тут же по ступенькам сердито прогромыхал вестовой и, махнув им рукой, дескать, за мной, вскочил на коня.
— Вперед, колонна героев! — пытался пошутить Душан Казанова, последний раз в тот день. Они тронулись за своим вожатым, сначала прошли по селу, а затем сразу полезли в гору, по грязи, и каждый думал о минувшей ночи, и все грустили о чем-то своем, сугубо личном.
Бора Валет проигрался, расставшись даже с отцовскими часами; ему пришлось их выложить, так как бубны и светлые масти, на которые он, полный мистического ужаса, упрямо ставил, почти всякий раз оказывались биты. И он чувствовал, что его выбросило из цепи и порядка Великого круга, что он низвергается в хаос и неизвестность, безнадежно незащищенный.
Душан Казанова выигрывал с любой комбинацией, сердце его лежало на великой оси, к такому выводу пришел Бора, к нему шла карта, даже под утро, когда он не желал выигрыша, перепуганный и ошеломленный везением. На винтовку и патроны он играть не захотел, хотя Бора со слезами на глазах и в отчаянии обозвал его дерьмом, несмотря на то что Душан в процессе игры несколько раз давал ему в долг выигранные деньги.
Саша Молекула, из суеверия старавшийся любой ценой сколько-нибудь проиграть, в конце концов остался при своем; он тоже не принял вызова Боры играть на патроны.
Когда они погасили лампу и как были, не разуваясь и не раздеваясь, улеглись на широкой голубой постели, Тричко Македонец давно храпел на тюфячке возле печки, Казанова тихо, чтобы Молекула не слышал, предпринял попытку возвратить Валету отцовские часы. Тот оскорбленно отказался, чувствуя себя настолько несчастным и униженным, что не сомкнул глаз, подавленный собственным падением — в течение первой же военной ночи он нарушил оба материнских завета. Во что он себя превратит, если швабы раньше его не продырявят? Нет, дело не в том, что он остался без гроша в кармане, зачем ему деньги, курить он бросит, надо ж на что-нибудь употребить свою жалкую волю.
Данило и не пытался заснуть после того, как на заре Стамена ушла от него; она умоляла его не забывать о ней и просила после войны как-нибудь летом заехать в Больковцы. А когда он стал возражать на это ее скромное желание, шепча, что на самом деле полюбил ее и непременно приедет, если уцелеет, она рывком прижала к своей груди его голову, чтоб он умолк, и сказала, что знает мужчин и знает, что такое война, а от него ей только и нужно еще раз в траве на земле своего отца под солнцем увидеть над собой его голову под кроной молодого бука. Она шептала что-то вроде этого, а он обнял ее и зарыдал оттого, что занимался рассвет и начиналась война. И лишь когда она пообещала вернуться — только проверит, спят ли свекор со свекровью, — он выпустил ее из объятий и смотрел, как вместе с зарею бесшумно, подобно лоскуту ночного тумана, тише струйки дождя, она исчезала навсегда. За сеновалом он перепрыгнул изгородь, прижался к стволу дерева, не сводя глаз с их двора, но она больше не появилась; здесь он и дождался пробуждения товарищей. Ему не пришло в голову их разбудить, а на упреки Душана и Саши он серьезно отвечал:
