услыхал, или показалось, что услыхал — далеко ведь, — то змеиное шипение, — великая сила, она ведь рождается из великой боли.
— Ты так сильно её любил?
Велеслав не стал отвечать, лишь рукой указал куда-то за край света:
— Убирайся. Я устал — а потому милосерден. Пока что милосерден — повторяться не буду.
Уже не посмела с ним спорить — оскалилась только бессильно на прощание.
В честь того, что беда миновала, князь повелел праздник закатить, каких Старохронск ещё не видывал. Боярин ты, купец или нищий — всех в тереме привечал, угостить обещался с княжеского стола. И люди от облегчения друг друга поздравляли, различий в чинах не видя — как отголосок того светлого будущего, для которого князь так старался. Чем не добрый знак?
И вот когда над городом такая благодать стояла, опять навестил его соглядатай, что несколькими годами ранее впервые объявился.
— Батюшка-князь, — поклонившись, он начал издалека, — задумывался ли ты, как наставник твой аж двух соседних князей разозлить умудрился?
— Так они его не слушали, злодеям попустительствовали, ясное дело.
— Коли с одним так было — то быть может, а второй раз уж закрадывается подозрение великое, что дело не в князе...
Вот что он привязался, нарочно ведь с Велеславом рассорить хочет!
— Почему я должен слушать твои гнилые речи?
— А потому, княже, что пожар, в котором твой отец вместе с братом погибли, тоже Велеслав устроил...
— Молчать! — тут уж князь не выдержал такой клеветы, оборвал соглядатая. — Жить хочешь — сгинь и больше мне не показывайся!
— Как прикажешь, княже, как прикажешь, — грустно соглядатай улыбнулся, жалостливо — аж противно. Но хоть правда сгинул. Выкинул князь тотчас его откровения из головы — поверил, что выкинул.
Да напомнили они о себе — на исходе лета. Князь привычно к наставнику шёл, да услышал в его покоях голоса. За дверью притаился — и прислушался.
— Сыночек мой, — ласковый голос женщины в годах. — Что же с тобой стало? Исхудал весь, синяки под глазами залегли...
— Не нужно, матушка, не трать слов на меня... — Велеслав отвечал ровно, как князь и привык слышать, ни в гнев, ни в печаль не сорвался.
— Вернись домой! Я князю в ноги упаду, он поймёт, он простит...
Как же у такого мудрого человека, а матушка — такая бестолковая? Не в чем Велеславу виниться, не за что извиняться! Сейчас как скажет ей...
— Моё место здесь. А ты уезжай домой, как и приехала, и забудь сюда дорогу. Теперь я лишь дух возмездия за людские прегрешения, не более. Умер твой сын — сердце вместе с Варвариным остановилось. Оплачь меня, как подобает, помяни добрым словом — и не вспоминай более.
— Велеславушка...
— Уходи.
Стрелой она из комнаты вылетела, такая сгорбленная, заплаканная. Впору пожалеть бы — а его самого кто пожалеет? Не разбирая дороги, князь к себе в опочивальню побежал, на перину рухнул, зубы сжал от обиды. Вот значит как?! Упокойником себя заживо обозвал, сердце, дескать, у него остановилось! А как же любовь отеческая, доброта безмерная? Всё — обман и притворство? Нет, быть такого не может... это он матери своей глупой соврал, чтобы не донимала, не мешала вершить великие дела... Точно ли ей?.. Одной ли ей?
Ветер завыл за окном — как всегда и бывало. Дверь скрипнула, принося секундное облегчение. Сейчас он всё объяснит — каждый раз объясняет. И будет всё, как прежде.
— Велеслав, — смахнув одинокую слезу, князь взглянул на него так твёрдо, как только мог. — Неужели ты меня никогда... совсем-совсем не любил?
— Кто сказал тебе такое, милый князь? — тёплота во взгляде, ласковая улыбка. Разве эти глаза могут лгать?
— Но я слышал... твой разговор с матерью, — но будто черти за язык тянули, заставляли продолжать, — ты говорил, что ты мертвец, что нет у тебя сердца...
«Скажи же, ну! Успокой меня!» — просила, требовала душа.
— А чего ты хотел, глупый князь? — а услышал вместо этого змеиное шипение. Всё ж таки тогда не показалось! — Ты же без меня и шагу ступить не можешь, ребёнок, который так и не вырос. Я сопли твои вытирал, страхи усмирял, делал твоё княжество великим, пока ты учился красиво сидеть на троне. И ты смеешь меня в чём-то упрекать?
— Не говори так! — слезы было уже не удержать, ручьями потекли. — Неужели ты не можешь просто...
— Просто — что? Придумать для тебя успокоительную ложь? — улыбнулся, но скорее — оскалился, — я не хочу. Я устал.
— Ах вот значит ты как заговорил! — обида закипала в груди гневом, — с целым войском совладал и всякие берега попутал! Я есть князь, а не ты! Я прикажу, и ты мигом окажешься...
— ... на костре? — злой, издевательский смех, — покажи мне того, кто выполнит этот приказ. Ты своими руками расставил по местам тех, кто слушает тебя лишь потому, что так повелел я. Я владыка Стархронска, я один. А ты всего лишь корона на моей голове.
Пожалуй, если бы он его ударил — и то было бы не так больно.
— И все-все годы, которые ты провёл со мной, для тебя ничего не значили?!
— Отчего же не значили, — жуткая перемена, когда звериный оскал меняется на лик полный любви и благости, — мы с тобой сотворили невозможное, мы почти очистили этот город от скверны. У нас впереди ещё целый мир. Так что отбрось свои детские обиды, иди, обними своего доброго наставника.
Хотелось, очень хотелось просто всё забыть, упасть ему на грудь, уткнувшись в лицом в чёрную ткань... Князь сделал шаг, повинуясь его колдовским глазам, опять обещающими всепрощение и поддержку — но в последний миг проскользнул под рукой, сорвал со стены самоцветную саблю.
— Ты поднимаешь на меня мой же клинок? — Велеслав презрительно поднял бровь. — Самонадеянно.
— Я согласен, — князь сглотнул, сам страшась того, что собирался сказать, — согласен забыть всё, что мы тут друг другу наговорили. Только ответь мне честно — это ты убил моего отца?
— Его убил огонь.
— Это так, но...
— А если так, что ещё ты хочешь услышать? Или, может быть, это ты хочешь убить меня? За то, что наконец открыл тебе глаза на то,
