— Я должен был удержать Энио здесь! Но… я даже не заметил, я…
— Ты заснул, — Юноша вздрогнул и опустил голову; но если рыболовный крючок вонзился в палец, его не нужно тащить медленно, проще и добрее — сделать один быстрый надрез. Сын уехал перед рассветом, сумев обмануть и охрану; что мог тут сделать друг, проведший рядом с ним весь день и вечер?.. — Реми, ты всегда засыпаешь, когда сильно устаешь.
— Я должен был!..
— А я должен был вернуться раньше, так? Или не уезжать вовсе? Или — что еще, Реми?
— Нет, что вы такое говорите? — вскинулся воспитанник, потом глаза блеснули — понял. Ему всегда хватало и намека.
Реми протянул руку, положил ее поверх ладони Ролана. Горячие пальцы, о другом герцог подумал бы, что мальчишка подхватил простуду, но у этого с детства были такие, раскаленные, ладошки — как шутили многие, от избытка сил и темперамента. Вдруг стало легко — впервые, и, должно быть, ненадолго, но… хотя бы тут тревожиться не о чем. Воспитанник не будет грызть себя виной. Подло было бы, погубив всех, утянуть за собой еще и племянника. Хватит и двоих — или троих? — отданных в жертву собственной преступной глупости. Сейчас об этом думалось почти без боли. Просто ясно было, — и сама эта простота казалась странной, — что он сделал, не рассказав никому о давнем происшествии в Междуречье. «— Ты не скажешь отцу?
— Нет. Может, я делаю глупость… И наверняка так… Но…» Глупость состояла не в том обещании; в том, что Ролан не заговорил и после смерти отца. Эниал был и остается братом и господином, королем Собраны; ему Ролан был обязан верностью и преданностью. Тридцать шесть лет о том, что случилось в поместье, название которого герцог Гоэллон давным-давно позабыл, не напоминало ничего. В первые годы Ролан, тогда еще принц Ролан Сеорн, помнил о нем каждый день, помнил, боялся — но на губах лежала печать страха перед отцом. Король Лаэрт был суровым судьей и не менее суровым отцом; узнай он о происшедшем, Эниалу бы не сносить головы — не помогло бы и заступничество матери… но обнаружить, что слова, брошенные в лицо Ролану, оказались чем-то большим, чем словами, все не удавалось. Годы, подобно волнам, не останавливались — но, накатывая, распадались на брызги и пену. Умер отец, Эниал взошел на престол, а еще до того женился на девице из графов Саура, обзавелся двумя сыновьями. Он был не худшим из королей для мирного времени, а для войн был младший брат, Ролан Гоэллон, Ролан Победоносный. Потом все покатилось под откос — но без связи, без малейшей связи с тем рассветом в Междуречье. Просто брат, который всегда был слабовольным и подверженным чужому влиянию, все больше лишался сперва мужества, а потом и последних остатков здравого смысла. Просто старший из его сыновей слишком часто стал пугать и дядю, и прочую родню своей непредсказуемостью, жестокостью и злопамятностью. По правде говоря, и такое в династии Сеорнов случалось. Племянник все так же сидел, согревая ладонью руку Ролана, но по глазам уже видно было — вот-вот заснет прямо в кресле.
— Ложись, Реми. Завтра ты мне будешь нужен с самого утра. Короткий разговор с жеребенком принес куда больше облегчения, чем ожидал Ролан. Тупое ледяное оцепенение отступило, позволило вздохнуть — но вслед за вздохом пришла боль, принося за собой воспоминания. Арно, первенец. Этель, дочь. Казалось, что оба идут на шаг позади по темному коридору замка Грив. Ровный ритм шагов сына, торопливый перебор каблуков дочери. Двое призраков за спиной, и страшно оглянуться, увидеть, что и вправду — вот они, рядом, две немые тени, не нашедшие успокоения в погребальном обряде и храмовой земле, обреченные навеки быть пленниками места гибели… но — двое, не трое. Ролан шел к замковой часовне — сам не знал, зачем. Молиться он не мог; молитвы не слетали с губ еще на отпевании. Слова застревали в горле. Вспоминалась все та девочка из Тамера, и преступление брата, и наказание — для невиновных; к божеству, покаравшему невинных, к божеству, по чьему благословлению сбылось несправедливое обвинение, герцог Эллонский обращаться не мог. Знал бы, что поможет молитва о прощении — молился бы, звал, распластавшись у алтаря, всей своей силой, своей кровью, выжигая себя дотла; но молитва не могла помочь, ибо слово, сказанное Матерью — свято и непреложно. Да и не было бы в молитве искренности, ибо — невиновность своя въелась в плоть и кровь, и Ролан попросту не мог выговорить: «Прости!». В том не было гордыни, лишь удивление, доводящее до бессилия, до невозможности говорить, двигаться, дышать — словно у ребенка, наказанного за чужую вину. Что, помимо молитвы, он еще мог сделать? Вспомнить написанное едва ли не на первой странице Книги Сотворивших, в Книге Закона: «Кто повергнет извечного врага сущего, тому будет дана милость просить о чем угодно, и будь оно невозможным — исполнится, ибо нет невозможного для Матери и Воина!». Усмешка неприятно дернула губы. Где его искать, этого врага всего сущего, и как его повергнуть — силой оружия или молитвы? Или попросту сказать ему: «Сдайся мне, Противостоящий, чтобы я мог перекрыть слово — словом!» — то-то же потехи будет среброглазому насмешнику и его спутницам-воронам…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— За что? — спросил Ролан, снизу вверх глядя на две статуи из белейшего литского мрамора. — За что? Вы же знали, что я был невиновен, что все мы, кроме Эниала и маршала Мерреса, были невиновны! За что?! Почему Ты позволила? Почему Ты не остановил?! За что вы убили моих детей?.. Крик отразился от круглого свода, ударил вниз, словно молния. На миг Ролану показалось, что он получит ответ — и пусть ответом будет смерть за богохульство, но это лучше равнодушного молчания статуй, лучше слепых мраморных глаз, тупо и слепо глядящих мимо, через дерзкого оскорбителя, в неведомое. В пустоту. В пустоту, которую таил в себе камень, бессильный и глухой.
— За что?! — прошептал Ролан, потом осекся. Тщетно, все тщетно — кричать, молить, просить, да и сбросить с пьедесталов статуи… Это не боги, это лишь камень, равнодушный мертвый камень, который никогда не внемлет; да и сами Сотворившие — все те же камни, брошенные бездумно и наобум, поражающие случайных, невинных, непричастных…
— Зачем же Ты дала ей силу? — задал божественной прародительнице последний вопрос герцог Гоэллон. — Силу, убившую всех нас… О чем Ты думала, Ты, которую зовут Матерью? И почему Тебя так зовут? Разве Ты была матерью своему единственному сыну? Разве Тебе понять… «Я проклинаю тебя, тебя и твой род! Будет твоя кровь восставать друг против друга, пока не умрет последний! Я проклинаю тебя и всех причастных. И да будет так!» Почему именно в этот раз случилось все так? Почему не виновный? Почему — причастными оказались те, кто не знал, не подозревал, даже не мог воспрепятствовать?! Уж не потому ли, что со своих потомков боги взыскивают по другой мерке? Как в старину — за преступление главы рода казнят три колена его потомков и два колена предков: дабы не плодились бесчестные, предатели и изменники.
— Так, да? — шепотом спросил Ролан. — Пять колен? Статуи молчали. Под куполом едва слышно шелестело, должно быть, среди балок заблудилась летучая мышь или свили гнездо ласточки. В часовне было темно, пусто и холодно. Никто не собирался отвечать или карать, никого, кроме птицы или летучей мыши здесь не было. Ни богов. Ни ответов. Ни справедливости.
Часть третья. Осень. Соратник. Забытое
1. Собра
В ставни отчаянно барабанили струи ливня, щедро сдобренного мелким градом. Небо хлестало по сжавшейся серой громаде монастыря, словно галерный надсмотрщик по плечам нерадивого гребца. Лето 3884 года от Сотворения вело себя как буйнопомешанный, перемена настроения которого не могла быть понятна разумному человеку. Следом за необычной для Сеории жарой пришли проливные дожди, перемежавшиеся душными, жаркими пасмурными днями; их сменяли ясные и слишком холодные, с ночными заморозками, заставлявшими леденеть траву. В последнюю седмицу девятины святой Эро Алларской погода словно решила забежать вперед на добрую девятину. Лету оставались еще семь дней, но казалось, что уже давно настала осень. Ветер забрасывал дорожки Тиаринской обители пожухшей прежде времени листвой, зеленой, но скукожившейся; прибавлял работы послушникам и наводил тоску на всех остальных.
