— Признать проступок труднее, чем совершить его, — сказал как-то монах. — Совершая что-то дурное, мы убеждаем себя, что делаем доброе или необходимое, и это легко. Куда сложнее сказать себе, что это было злое дело, лишнее, несправедливое. Мы стыдимся поглядеть в свой поступок, ибо в его зеркале отражается что-то уродливое, и нам страшно. Но дело только в зеркале. Кривые поступки — как кривые мутные зеркала. Лучше окружать себя чистыми и ровными, верно?
— А если не получается?
— Араон, никто не рождается с умением поступать верно. Мы сами отливаем свои зеркала. И если будем учитывать прежние ошибки, то и зеркала будут исправляться. У подмастерья они плохонькие, а у опытного мастера — ровные, без щербинки. Но чтобы не допустить ошибку вновь, ее нужно увидеть и понять, откуда она взялась.
— Мне всегда не то говорили! — выкрикнул юноша, саданув кулаком в каменную стену. — Мне… почему никто… епископ… он…
— Не ищите чужих ошибок прежде, чем поймете свои, — довольно резко ответил брат Жан, потом положил руку юноше на плечо. — Его преосвященство Лонгин — тоже человек, Араон. И не всех Сотворившие благословляют умением объяснять. Простите ему это.
— Почему… за что со мной так? Я не просил меня… чтобы мной подменили… и врать мне тоже не просил! За что все это мне?.. — слезы катились по лицу, Араону было стыдно за них, но боль рвалась из груди криком. — Это несправедливо! Я не понимал, я им всем верил!..
— Да, это несправедливо. С вами не раз обошлись жестоко и подло. Только вы живы, в рассудке, и вас простили те, по отношению к кому были несправедливы вы. Будете ли вы и дальше нести несправедливость, зная, как больно быть ее жертвой? Или остановитесь?
— Помогите мне… — шепотом сказал Араон. — Я не хочу больше…
— Конечно же, я вам помогу.
С того разговора прошло семь дней; почти все время юноша проводил то с братом Жаном, то с Элграсом. Брат-король редко был готов выслушивать исповеди, признания и сожаления. Для него все было просто: «Насвинячил — усовестился? Ну так и не свинячь больше!». Сия нехитрая мораль обычно подкреплялась тычком в бок и улыбкой во всю физиономию. От этого делалось только хуже: кающийся грешник каждый раз остро и больно осознавал, что едва не сгубил единственного человека, который его любит, готов защищать и простить. У него было два чудесных брата, и старшего Араон считал пустым местом, а младшего — врагом и помехой на пути к трону… а оба оказались настоящими братьями, даже узнав, что не было между ними и Араоном никаких уз крови. Думать о содеянном было жутко, и даже не удавалось свалить все на герцога Скоринга, «заветников», покойного дядю Агайрона и остальных, кто так или иначе оказался причастен. Это Элграс мог злиться и обещать Реми и герцогу Гоэллону «немножко веселой жизни» — у Араона подобного права не было. Все, что бывший король делал, он делал своими руками и по своей воле; он еще помнил удивление и злость ночного гостя, узнавшего об отравленном вине и ложном обвинении в адрес Мио и Реми — никто не советовал, никто не велел так сделать, все Араон придумал сам… Развязал узел веревки, стискивавшей горло Араона, брат Жан.
— Похвально, конечно, что вы так опечалены своей виной, ибо натворили вы немало дурного. Но, Араон, не довольно ли? Вы любите брата?
— Да!
— Так перестаньте стенать о том, что уже случилось и сделайте для него что-нибудь хорошее. От самого маленького дела больше радости, чем от стократ повторенного сожаления.
— Но что?
— Это вы уж сами придумайте. Хотя… Видите вон того брата с лысиной? — Жан показал вниз, во двор. — Это пекарь. Если его очень хорошо попросить, то можно разжиться пирожками.
— С капустой…
— Непременно с капустой, — подмигнул наставник. Его величество король Элграс удивился миске с пирожками больше, чем всем прежним выходкам Араона, вместе взятым. Горячие пирожки были разделены пополам и немедленно слопаны, потом братец куда-то умчался, презирая вновь начавшийся ледяной ливень и вернулся через пару часов — промокший до нитки, радостный, бесстрашный…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Если завтра дождя не будет, поедем гулять, — сказал Элграс.
— Нас отпустят? — удивился юноша; послушников никогда не выпускали за стены замка, а оба жили по тем же правилам, что и остальные мальчишки в Тиаринской обители.
— Ну, я все-таки немножко король… — брат щелкнул по венцу. — Так что отпустят. Араон уныло прикусил губу. Ему все казалось, что за высокими каменными стенами его ждет ненавидящая толпа, готовая растерзать, едва увидев.
— Хватит бояться, — сердито фыркнул Элграс. — Я тебя в столицу заберу, ты мне нужен.
— Я? Зачем?
— Пирожки добывать! Брат расхохотался, потом потянулся и двумя пальцами ткнул Араона под ребра, тот возмущенно перехватил руку, другой шлепнул брата по носу. Элграс отпрянул и свалился с лавки, старший плюхнулся на него сверху, пытаясь добраться до ребер и отомстить за коварный тычок в чувствительное место. Через минуту оба завязались в хохочущий узел, щедро обменивающийся тумаками и оплеухами.
— Что это здесь происходит? — холодный брезгливый голос был Араону отлично знаком и вызывал панику; но Элграс страха перед архиепископом Жераром не разделял.
— К исповеди готовимся, ваше высокопреосвященство! — отмахнулся юный король.
— Не мешайте! Архиепископ прищурился, уже собрался было сказать что-то резкое, потом вздохнул и улыбнулся. Араон на мгновение увидел себя и брата его глазами — двое растрепанных мальчишек на полу, тяжело дышащих и с трудом сдерживающих смех. Непорядок, полный и законченный непорядок, с какой стороны не взгляни — и послушникам полагается соблюдать тишину и молчание, и королю Собраны негоже драться, словно уличному бродяжке, а Араону и вовсе место в подвале на хлебе и воде… но ни малейшего желания пресекать это нарушение у Жерара не возникло.
— Что ж… готовьтесь, — долговязый алларец пожал плечами и прикрыл тяжелую дверь.
— Как у тебя получается? — спросил Араон.
— Я же это… истинный король, кровь от крови Сотворивших! — Элграс состроил пресерьезную рожицу, впору на парадный портрет, а потом в очередной раз расхохотался. Такого короля Собраны не осмелился бы запечатлеть и самый отчаянный живописец.
«Я, Фиор Алларэ, милостью Сотворивших герцог Алларский, приказываю…» Фиор выронил перо, оно прочертило по туго натянутому шелку корявую черту и скатилось с доски, звякнув ручкой из латунных колец. Новые огандские перья, не птичьи, а металлические, позволяли писать по самой дурно выделанной ткани и грубой бумаге, но с непривычки казались тяжелыми и неуклюжими… а может, неуклюжими, нелепыми и несуразными казались только что выведенные слова. Не милостью Сотворивших, а прихотью Реми, и не герцог Алларский, а сущее недоразумение, да еще и начавший свое правление с того, что погубил близкого родича. Погубил бездействием; Рене нужно было хоть запереть в комнате, хоть связать по рукам и ногам, но только заставить себя выслушать, договориться, понять друг друга. Да, черноволосый наследник никогда не стал бы герцогом, но он был и смелым, и верным до самого последнего момента. Нужно было найти в себе силы, чтобы загладить первоначальную несправедливость Реми — о разговоре между Рене и братом Фиор узнал от Андреаса едва ли не в первые дни переворота; узнал, огорчился тому, как Реми возвел глупость в преступление, и получилось, что за спасение жизни Рене вместо признательности получил лишь публичную оплеуху. И — ничего не сделал; сначала не хотел вмешиваться в дела семьи, которая была для него почти чужой. Потом решил, что слишком дерзкой неблагодарностью станет начинать правление с осуждения решения предшественника. Попытка угодить всем оказалась слишком дорогой. Отпустил, не поговорив, не добившись понимания — и вот что получилось! «Опять, опять…» — Фиор отодвинул доску с безнадежно испорченной тканью и стиснул виски. Он молчал и не вмешивался, сидя в Эноре — и заплатил за это смертью Анны и Мио; кому заплатил? Демону лени и бездействия? Молчал и не вмешивался, будучи во дворце — и ценой молчания стали смерть отца, искореженная судьба Араона. Только раз он осмелился поступить по-своему, решив защитить Элграса, но и это дело не довел до конца. Фиор щелкнул по латунному кончику пера, оно закрутилось, разбрызгивая последние чернила по столешнице. От этого было неприятно: неопрятность тоже признак лени. «Ты — никто!» — эту истину он выучил прежде, чем начал ходить. Никто, королевский бастард с усеченной материнской фамилией, признанный отцом лишь на десятом году жизни. Не имеющий прав ни на что, всецело обязанный отцу за милость, не позволившую ему умереть до совершеннолетия. Управляющий королевским поместьем — должность впору для простолюдина или мелкого владетеля, но и это — милость, милость, незаслуженная и слишком роскошная для пустого места, плода давно забытой страсти… Потом была королева Астрид, обращавшаяся с подростком, словно с крестьянским сыном — да и то, редкий крестьянин стерпел бы подобное обращение, не схватившись за полено или вилы; но Фиор уже знал, что должен принимать все ядовитые замечания, щипки и оплеухи молча и с поклоном. Такова была воля отца, и сын выполнял ее неукоснительно. Тринадцатый год, на который пришлось рождение Элграса, был одним из самых черных в его жизни — беременная королева пять девятин провела в Эноре, и каждый день заставляла Фиора прислуживать себе; он научился уворачиваться от летящих в голову ваз и башмаков, но не смог понять, чем провинился перед женой отца. Называя сына в лицо безродным ничтожеством, король Ивеллион при том зорко следил, чтобы первенец не сходился с низшими; единственный, с кем ему было позволено подружиться, был Эмиль Далорн — но тот с семнадцати лет служил своему герцогу, и все реже и реже заглядывал к другу детства. Много позже Фиор узнал, что год после тринадцатилетия определяет будущее детей золотой крови, во многом закладывает и характер, и судьбу… узнал — но смелости взять на себя всю заботу об Элграсе не хватило. Все сделали другие. Теперь на его плечах лежало герцогство и регентство — Элграс вполне определенно высказался о том, кого хочет видеть своей опорой до самого совершеннолетия. Ассамблея еще не собиралась, ибо герцог Гоэллон не вернулся, но Фиор прекрасно понимал, что и отказывать брату бесполезно, переупрямит, и подобного права у него нет. Это опять было бы бегством, трусостью и позорным служением демону бездействия. Герцог Алларэ не мог злиться ни на Реми, сделавшего из него посредника между собой и Скорингом, ни на Элграса — только на себя самого; и он знал, что даже эта злость глупа и постыдна, потому что нужно стиснуть зубы, сжать кулаки и делать все, что должен; забыв прошлое, переступив через оковы дурных привычек и чувства собственной беспомощности. Переступив через все, что мешает исполнять свой долг. Так, словно родился в день, когда Реми назвал тебя герцогом. Только, наверное, придется нанять секретаря, у которого проклятые слова, на которых дергается перо, будут получаться сами собой. Мальчишку семнадцати лет от роду, чем-то похожего на Алессандра Гоэллона, еще не узнавшего, что он — будущий герцог Эллонский… Фиор взялся за доску с чистой тканью и принялся писать мэтру Тейну. Подошедший неслышно Реми заглянул через плечо, удивленно хмыкнул.
