На набережной у костров сушили мокрые, потрепанные в походах мундиры солдаты Семеновского и Преображенского полков. «Кто штык точил, ворча сердито, кто заплетал косичку, кто кивер чистил весь избитый…», кто делился с товарищем последней сигаретой «Мальборо». Им предстояло скорое выдвижение – одним на Полтавскую битву, другим на штурм Нарвы. Как всегда, было вдоволь патронов и не хватало продовольствия. Они увидели Счастливчика.
Злобный капрал поймал его за ногу, поднял и показал остальным:
– Вот он, ядрена вошь, кто разгромил победоносную армию батюшки-Царя!.. Солдаты голодают… Вместо филе их кормят дефиле!.. А ну, молодцы, покажем ему, что значит «запахло порохом»…
Дружно взялись показывать, привязали к бревну, положили между ног круглую стальную бомбу, начиненную порохом, запалили бикфордов шнур, отошли в сторонку.
Счастливчик с ужасом смотрел, как у него в паху круглится жуткое пороховое ядро с шипящим шнуром, который все укорачивается, пропуская сквозь себя колючую бенгальскую звездочку. Шнур, на который смотрел Счастливчик, был, с одной стороны, артиллерийским запалом, а с другой – руководителем рок-группы «Ленинград».
К последнему и обратился с мольбой Счастливчик:
– Шнур, спаси!
Но тот продолжал шипеть, рассыпая белые колючие искры. И Счастливчик приготовился к смерти, стараясь пошире раздвинуть колени.
Вдруг появился интендант, грузный усач, пахнущий за версту луком и голландским ромом, сидя на телеге, где стояло огромное дубовое корыто с солониной, обратился к солдатам:
– Эй, служивые, эдак вы ему шкурку попортите… Давайте мне его живьем… Я его цирковому ремеслу обучу и стану в балагане показывать.
– Что дашь за зверушку? – поинтересовался капрал.
– Три пуда солонины…
Ударили по рукам. Солдаты меткими плевками загасили шнур, развязали Счастливчика и отдали интенданту. Тот уложил его в корыто, где огромными ломтями лежало свиное сало, посыпанное крупной желтоватой солью, накрыл другим пластом. Телега тронулась. Счастливчик лежал в свином сале, которое набивалось ему во все дыры, помаленьку пропитывался солью и думал: «Нет, Господь не отвернулся от меня… Значит, Россия жива!..»
Телега стала. Верхний, тяжелый как плита, слой сала откинулся. Счастливчик залипшими свиным жиром глазами увидел, как интендант отклеивает усы, устало сдирает парик. Знакомое лицо Березовского наклонилось над ним.
– Понимаю, голубчик, в сале лежать – не подарок. Зато не тряско…
– Как мне благодарить вас, друг мой. – Счастливчик поднялся из корыта. – Я ваш должник до следующего переизбрания…
– Дожить бы надо, – устало ответил Березовский, которому, по всему было видно, изгнание шло не впрок. – А что касается Романа Абрамовича, так лучше гнал бы ты его в шею… – И телега, стуча ободами, укатила к Васильевскому острову.
«Что сие значит?… Уж не сон ли это?… Уж не финский ли древний колдун навевает свои чары?…» – только и успел подумать Счастливчик, как жуткий грохот каменных и бронзовых ног, железные храпы и медные огнедышащие вздохи стали приближаться. И уже появлялась над Васильевским островом громадная, словно непальская гора Катманду, статуя царственного исполина, раскрывала над Счастливчиком гигантскую длань, желая прихлопнуть его как комара.
«О, ночь мучений!..» – подумал он и пустился наутек.
Ростральные колонны вылили на него голубые потоки горящего пунша. Снова Невский проспект, пустынный, без единого «мерседеса», с растяжкой на желтой заре, где читалась надпись: «Город счастья – Глюкенбург». Казанский собор был заперт и не мог служить убежищем. А монументы Кутузову и Барклаю де Толли разом отвернулись от Счастливчика, когда он обратился к ним за помощью. Неведомо как вновь он очутился на набережной Невы, где дымили костры, кипела смола и готовый к спуску фрегат стоял на верфи, источая запахи дегтя, пеньки, струганой сосны, великолепный и грозный со своими мачтами, подвязанными холщовыми парусами, бортовыми орудиями и золоченой грудастой бабой на носу, похожей на голую женщину вице-спикера.
– Эге!.. – воскликнули мастера-корабелы, увидев павшего в изнеможении Счастливчика. – Оно нам и нужно было, свиное сало… Положим-ка его на полозья, чтобы ловчее фрегату скользить…
Подхватили Счастливчика, снесли к воде, где в Неву опускались струганые брусья и нависало подбитое клиньями крашеное днище фрегата, положили под днище для уменьшения трения.
– Так-то лучше… Плесни-ка трескового жира ковшей пять, оно и пойдет как по маслу… – приказал генеральный конструктор МПО «Рубин» работавшим у него на подхвате плотникам-поморам.
Те бойко похватали ковши, черпали из бочек рыбий жир, щедро поливали сходни и привязанного к ним Счастливчика. Тот задыхался в потоках мутного зловонного жира, который затекал ему за шиворот, склеивал волосы, наплывал в ноздри, пропитывал одежду.
«За что?…» – только и мог он думать, чувствуя, как расплескивается на лице очередной ковш липкой жижи, пахнущей так же, как пахла Дума, когда принимала закон «О продаже земли».
– А на хер вам шматок поросячьего сала!.. При спуске на воду перекосит корабль!.. Перед батюшкой-Царем отвечать!.. – Эти слова произнес старый шкипер из Роттердама, принимавший готовый фрегат.
Поморы призадумались, потерли шеи, поскребли затылки, отвязали Счастливчика и кинули на песок.
Голландский шкипер подобрал его, оттащил подальше от голодных, рыскающих по берегу собак, и родным голосом Березовского, не ставшего снимать напудренный пышный парик, произнес:
– Простите им рыбий жир… Конечно, не шоколад, зато хорошо от рахита… – и удалился туда, где уже скрипела и дымила сходящая на воду блистательная сорокапушечная громада.
Недолго Счастливчик пролежал на песке без дела. Его окружила шумная толпа разодетых прекрасных женщин: широкие кринолины, узкие костяные корсеты, пышные, стиснутые вырезами груди, завитые локоны, венские кружева, английский атлас, французский бархат, драгоценные украшения, вкуснейшие благовония, которыми дамы то и дело обрызгивали себя из маленьких стеклянных флакончиков.
– Ах, какая забавная механическая кукла!.. Видимо, изделие искусного мастера Краузе, что недавно утонул в Фонтанке…
– Изрядно смердит…
– Ах, это ничего… Мы его живо отмоем… Покуда наши мужья жрут водку и курят табак с этим несносным Лефортом, кукла механика Краузе будет нам невольной отрадой…
С этими словами прекрасные дамы повлекли Счастливчика в баню. Они сбросили с себя шелка и атлас, стянули пикантные кружавчики и полупрозрачные нижние юбки. И Счастливчик оказался среди пышной сдобы, плещущей белизны, мягких, колеблемых грудей, подрумяненных ягодиц, страстно вздыхавших животов, упавших на полные плечи распущенных волос, обилия темных и золотистых зверьков, свернувшихся у входа в невидимые норки. Проказницы и кокетки повлекли Счастливчика в парную, кинули на влажные теплые доски, стали окатывать ковшами кипятка, повизгивая и отскакивая от огненных брызг, плескали на раскаленные камни ковшики влаги и совали Счастливчика в шипящий взрыв пара, зажимали между розовых колен и терли что есть силы мочалкой, охаживали березовыми вениками, поворачивая с живота на спину, водя от пяток до макушки обжигающим шелестящим ворохом, делали массаж. Одни нежно пощипывали, другие, наклонясь, вели вдоль спины повисшими, литыми грудями, третьи начинали щекотать, доводя до колик. А одна баловница фрейлина разлеглась, разметалась на дубовой полке, посадила Счастливчика себе на живот и стала его подбрасывать, так что несчастный издал металлический хруст, будто и впрямь был сконструирован немецким механиком и теперь в нем лопнула какая-то хрупкая пружинка.
– Бабы, он чист как сапфир и пахнет можжевельником… Давайте его по очереди оприходовать… Первая, как водится, графиня Толстая… Вторая – княгиня Меншикова… А уж я, Опраксина, в третий черед…
Они стали серьезными, насупились, выстроились в длинную очередь и были недалеки от исполнения своих намерений. Но банная дверь растворилась, и в облаке пара возник гофмейстер двора Его Императорского Величества:
– Что надумали, суки!.. А вот я вас сейчас всех в смолу да в перья!.. Давно в Петербурге не видывали этаких курв!..
Женщины с визгом выбегали из парной, торопливо облачались в придворные наряды, втыкали в волосы костяные гребни, хватали веера и, обмахиваясь, чинно шли по набережной, делая вид, что обсуждают придворные новости.
Гофмейстер, оказавшийся Березовским, кинул Счастливчику белые порты и рубаху, липовые крестьянские лапти:
– Конечно, не от Версаче, но в вашем положении выбирать не приходится…
В таком облачении он и попал в «гнездо птенцов Петровых», крепко накуренных и наспиртованных, находившихся на грани буйной ссоры. «Здесь были все – и Шереметев благородный, и Брюс, и Боун, и Репнин, и счастья баловень безродный, полудержавный властелин», и конечно же Шафиров, и Толстой, и Небольсин, и арап Петра Первого, чернолицый Ганнибал, ссорились и бранились, разделившись на питерских «чекистов» и московских «волошинцев», решали, следует ли применять к мятежным стрельцам смертную казнь или воздержаться от оной перед вступлением в Совет Европы.
