кого открыта охота, хоть и ропщут временами, но просто тихо ждут своей участи, как бараны, ведомые на заклание. Ропот же их скорее похож на баранье блеяние, чем на разумную речь. Отчасти из-за этого, а отчасти по привычке те, кто охотится, не обращают на него никакого внимания. Иногда, крайне редко, в среде охотников появляются личности, желающие улучшить положение жертв. Приподнять их уровень. Иногда им это даже удаётся, но ненадолго, а потом всё возвращается на круги своя.
Всевышний дал людям возможность объединиться, задуматься о главном, о душе и ниспослал заповеди. Но при появлении заповеди «ни убий» сразу же у охотников возник вопрос: «кого конкретно?». При заповеди «не прелюбодействуй» — возник вопрос: «как сделать так, чтобы это не считалось прелюбодеянием?». При заповеди «не укради», добавили «у своих». И, вооружившись этими заповедями, охотники стали их насаждать по миру, убивая, грабя и насилуя. Чистая мысль была извращена и изуродована до отвращения. Мир вновь разделился на тех, кто охотится и на тех, на кого охотятся. Причём в соревновании охотников на звание лучшего, сами охотники порой становились баранами. Мир изменился, и изменился далеко не в лучшую сторону. Если раньше были определённые месяцы для охоты, правила охоты, то теперь нет ни правил, ни сроков. Охотники превратились в стаю волков, где всё решает вожак, а они бездумно подчиняются. Тем самым, являясь волками среди баранов, они являются баранами среди волков. И где они также блеют, как бараны в страхе, что вожаки перегрызутся. Странный мир. А ведь, кажется, так просто жить, никому не мешая, и разве много, если желаешь, чтобы тебе никто не мешал.
ДОМОЙ
Мерно гудели двигатели самолёта. За иллюминатором полная темнота. Не терпелось скорей приземлиться. Все уже устали от полёта, но больше всего раздражала потеря чувства реальности. Салон самолёта представлялся трубой. Казалось, конца этому не будет. Полёт проводил очередную черту в нашей жизни. Всего восемь часов назад мы распрощались с нашей старой жизнью обутой в сапоги, перетянутой ремнём, с кокардой во лбу. Теперь нас ждала свободная гражданская жизнь. Всем очень хотелось домой. От невыносимости в очередной уже сотый раз рассматривать одни и те же лица, я упёрся лбом в стекло иллюминатора.
Вот так же два года назад холодным октябрьским утром самолёт уносил меня в далёкий забайкальский край. В неизвестность. Я улетал от домашней жизни, от своих планов, от нравящейся мне работы. Улетал, чтобы отдать конституционный долг. Интересно, когда успел задолжать? Из тысяч призывников, отправившихся из своих домов с такой же целью, мне повезло больше, чем многим. Я не попал ни на войну, ни в какую другую авантюру или заваруху, унёсшую жизни моих сверстников. Увидел то, что вряд ли когда-нибудь увидел бы, сложись обстоятельства по-другому. Гордые грифы, парящие над пустыней. Миражи, порой более реальнее, чем настоящие объекты. Перекати поле. И всё-таки мне было жалко два года своей жизни. Впрочем, самое главное, что я был жив, здоров и не прошёл через «мясорубку» называвшуюся интернациональным долгом.
Вдалеке за иллюминатором показалось маленькое светлое пятнышко. Наш борт начал снижение. Куда? Зачем? Некоторое время спустя светлое пятно увеличилось и стало размером с блюдечко. «Интересно», — подумал я, продолжая вдавливать лбом стекло иллюминатора. Тем временем прошла стюардесса и попросила пристегнуться. Зная, что дозаправку мы должны делать только в крупных аэропортах, я был немного удивлён. Снижение продолжалось. Немного погодя мы стали различать нефтяные вышки с горящими на них факелами. Казалось, что стояли маленькие модельки. А когда наш борт выровнялся и пошёл на сближение с взлётной полосой, светящееся пятно стало резко увеличиваться и с бешеной скоростью, словно сорвалось с цепи разбегаться во все стороны, а когда дошло до горизонта, то стало переваливаться за него подобно огненной лаве. Колёса коснулись посадочной полосы и скоро мы остановились на дальней стоянке аэропорта. Это был Омск. Выйдя из самолёта, чтобы побродить полчаса по земле, я огляделся вокруг. Ни скопления огней, ни нефтяных вышек. Всё убежало за горизонт. Вокруг нас были только звёзды и свежий, насыщенный, ночной воздух. Я с наслаждением вдохнул полной грудью. В Гоби, где служил, можно было вдохнуть полной грудью, но почувствовать, как кислород пробирается внутрь тебя, как расползается по клеточкам твоего организма, не получалось.
Скоро мы опять были в воздухе. За окном чернота. Уселся поудобнее в кресле и закрыл глаза. Не хотелось ничего вспоминать. Два года чёрной дырой висели на моей судьбе. Из них вынес только одну истину: не зарекайся и не осуждай людей, пока не побывал в подобной ситуации. Потратить на эту истину два года мне было жалко.
Нас собрали после отбоя в штабе. Все были возбуждены и взволнованы. Стоял гул, которого мы не слышали с гражданки. Говорили все много, шумно и громко. Обменивались адресами. Радовались, увидев среди демобилизующихся знакомые лица. «Стройся!»— раздалась команда, и всё сразу затихло. Привычно образовался строй. Начальник строевого отдела прошёл перед нами, придирчиво делая замечания. А надо сказать, что тогда была мода у «дембелей» на офицерские шапки. Увидев на «дембеле» новую солдатскую шапку, офицер озверел и приказал отобрать, а взамен выдать старую, поношенную. Таких бедолаг, которые хотели ехать домой в форме, положенной по уставу, нашлось несколько человек. Я оказался в их числе. В начале моей службы с горем пополам уберёг свою форму от посягательств «дедов», а по окончании службы офицер отобрал головной убор. На меня нахлобучили старую, замусоленную, больше похожую на таблетку и я пошёл на посадку. Ребята из моей роты, которые в эту ночь были в наряде по штабу, взяли мою шапку якобы для себя, а когда я запрыгивал в машину, быстро и незаметно отдали её мне. Машины тронулись в путь. Подъезжая к КПП, я в последний раз увидел офицерский клуб, в котором прослужил эти годы. У меня было двоякое чувство. Во-первых, я знал там каждую досочку, каждый уголочек. Во-вторых, чувствовал свою отчуждённость от него. Машины прошли КПП. Огни гарнизона ещё долго светились в ночи, постепенно уменьшаясь и, наконец, совсем пропали. Ночь поглотила нас. Тишина. Оживление, охватившее в штабе, исчезло. Лишь изредка кто-нибудь бросал ничего не значащие фразы, но и они тонули в темноте. Мне вспомнилось, как за два года до этого также ночью, усталые, голодные и замёрзшие, мы возвращались после поисков разбившегося истребителя, и нас по ошибке завезли в тот гарнизон, в который мы ехали сейчас для посадки на поезд.
Я открыл глаза. Мерно гудели турбины
