условие, поскольку хлеб завод отпускал без лотков, сохраняя свою тару. Каждый раз, когда закрывался фургон, не верилось, что наконец-то всё закончилось. Правда, в ту ночь мы ехали двумя машинами. Нагрузка на машину меньше. Но только физически. Мне приходилось курировать второй автомобиль с бригадой из молодых пацанов.
Подъехав к воротам, я привычно выскочил из кабины, заскочил в помещение охраны и уже протянул руку, чтобы взять свои документы, и тут же её отдёрнул. Через минуту, пройдя стандартную процедуру общения, охранник, как я уже говорил ранее, казах, вручил мне документы. Уже выходя из двери, столкнулся с экспедитором из второй нашей машины. Даже глазом не успел моргнуть, как он схватил свои документы и… дальше я не буду приводить всё то красноречие, которым были украшены ближайшие десять минут ночи. Результат — пацаны отъехали в сторону для проверки, значит полная разгрузка под тщательным присмотром. Что означало, кроме лишней физической работы, потеря полутора часов времени.
Мы стояли с охранником рядом с проверяемой машиной. Погрустневшие пацаны начинали разгрузку.
— Всё правильно, — сказал я негромко охраннику. — Совсем эта молодёжь обнаглела. Учить их надо. Совсем ни старших, никого не уважают, что за люди.
Далее в том же духе. Правда, между строк намекнул, что меня он также наказал, поскольку без второй машины уехать я не могу. Но полностью поддерживаю его действия. Минут десять моего монолога, и сердце охранника смягчилось. А может он представил, что я так и буду зудеть у него над ухом ближайшие полтора часа, и проверка была отменена.
Я открыл глаза и грустно заметил, что сегодня мы нескоро приедем домой. Юра ехал со скоростью двадцать-тридцать километров. Ехал тогда, глядя в окно автомобиля на невесёлый пейзаж, и не думал, что эти годы буду вспоминать с теплом и улыбкой. Эти девяностые годы. Годы бесправные, беспредельные. Годы, когда мы не жили, а выживали. И, всё-таки мы были молоды, здоровы. Мы готовились проводить век двадцатый. Век страшный, спорный, героический, гениальный. Век развала и век прорыва. Век нашей юности, нашей молодости в котором оставались наши наивные и несбывшиеся мечты.
Мы вступали в двадцать первый век взрослыми, опытными и всё-таки прихватившими с собой немного иллюзий, как часть своего характера, часть своей души.
НЕВСКИЙ ПЯТАЧОК
Невский пятачок. Окраина города Кировска, что в Ленинградской области. Клочок суши на левом берегу Невы. Небольшая полоска земли, ставшая костью в горле фашистского зверя, рвущегося к Ленинграду. Май месяц. Холодный ветер, как небритая щека уставшего солдата, царапает мне лицо и треплет волосы. Я иду по аллее памяти. Неширокая аллея, ведущая мимо братских могил. Могил, наконец-то нашедших своё место упокоения останков солдат, погибших на Невском пятачке. Место, где навсегда застыло время. Вокруг, несмотря на то, что прошло уже больше семидесяти лет, истерзанная войной земля. Следы от окопов, блиндажей, воронки от взрывов рваными ранами кровоточат сквозь пробивающуюся молодую траву. Даже время не в силах залечить их.
Иду медленно. Останавливаясь у каждой могилы. Вчитываюсь в списки. Рассматриваю фотографии. Вот бойцу восемнадцать лет, вот двадцать. Совсем дети. Тридцать два, сорок, сорок четыре. Мне нынешнему по возрасту многие годятся в сыновья и внуки. Им не дано было постареть. Ещё ниже склоняю седую голову и иду дальше. Иду медленно. Шаги получаются небольшие. Шаг. Десять. Ещё шаг. Десять. На каждом метре погибло двадцать человек. Шаг и десять непрожитых жизней ушли в вечность.
Схожу с аллеи. Прохожу мимо очень глубокой воронки. Спускаюсь в окоп. Кажется, слышу голоса из того далёкого времени. Через бруствер смотрю в ту сторону, где были немецкие позиции. Раздаётся треск автоматных очередей. Прямо передо мной пули взрыхлили землю. Взрыв. Ещё один. Ужас! Куда деваться? Вокруг сотни бойцов, зарывшиеся в истерзанную землю. И все, как на ладони у фашистов.
Выбираюсь из окопа скорее на аллею. Бегают маленькие дети. Молодёжь фотографируется. Солнце светит. И только ветер продолжает терзать лицо и волосы.
Молча возвращаюсь обратно к братским могилам. Снова вчитываюсь в списки и вглядываюсь в фотографии. Фамилии такие разные: русские, украинские, татарские, башкирские, казахские, еврейские… И жили они по-разному, но всех объединил Невский пятачок. Их подвиг на подступах к Ленинграду. Встаю у одной из могил и тихо молюсь. За всех. За всех воинов, погибших в священной войне, не зависимо от веры. И за то, чтобы об их подвиге никогда не забывали потомки. Те, кто живёт благодаря тому, что они навечно полегли в эту землю.
В ГОБИ
«Ну и занесло меня», — очередной раз подумал Лёня, тяжело передвигая гудевшие ноги. От горизонта до горизонта простиралась бескрайняя Гоби. Дороги, по которым Лёня уверенно зашагал, выходя из города, сначала раздвоились, потом ещё раз, а затем разбежались в разные стороны и исчезли. Точнее исчезли они не совсем. Дорог было по-прежнему много, но уже непонятно, которая куда ведёт. Они шли вдоль и поперёк. Порой становились шириной метров в пятьдесят. Порой исчезали совсем. Лёня решил идти, не обращая на них внимания. Город, который он покинул, ещё долго не исчезал из виду. Изначально выбрав правильное, как ему казалось, направление, он пошёл по пустыне. Путь недалекий, всего километров тридцать. Временами приходилось огибать сопки, всё ещё встречавшиеся в этих местах. Сначала путь казался лёгким. Солнце только, что поднявшееся не слишком жарило. Свежий, полный сил Лёня бодро шагал к цели. Через пару часов воздух накалился. Отражаясь от горячей поверхности, он становился непрозрачным, и от этого всё вокруг казалось нереальным. Сопки, до этого твёрдо стоявшие на земле, теперь, казалось, парили в воздухе. Наслышанный о миражах, Лёня внимательно всматривался в них, так как сопки в этих местах были единственными ориентирами. Но уже несколько раз те, которые казались ему самыми реальными из всего окружающего, при приближении исчезали. После нескольких таких неудачных попыток Лёня понял, что заблудился. Он, конечно, мог определить по солнцу направление, но уже не знал, где находится.
Лёня присел, чтобы немного отдохнуть и успокоиться. Осмотрелся. Никого вокруг. Только Гоби и солнце были его попутчиками. Иногда вечными странниками перекатывались мимо, подгоняемые ветром, засохшие шары «перекати-поле». Лёне вдруг стало жалко себя. Он подумал, что вот так и он подобно этим кустам несётся по воле ветра непонятно куда. Потом, поправив себя: «не по воле ветра, а по собственной дурости», он встал и пошёл как ему казалось, в нужном ему направлении. В Гоби, как и в океане, не имеет смысла ждать помощи вдали от
