нобелевский роман остались непрочитанными. Аксёнов приехал с джазовым романом в эпоху бушующего постпанка, претендуя на внимание публики, занятой совсем другим.
Но писатель знал, кто причина его неуспеха. В ноябре 1984 года он пишет еще одно письмо Бродскому. Тут уже без стилизаций и притворной расслабленности:
Любезнейший Иосиф!
Получил твое письмо. Вижу, что ты со времен нашей парижской переписки осенью 1977 года мало в чем прибавил, разве что, прости, в наглости. Ты говоришь о вымышленных тобой предметах с какой-то априорной высоты – о каких-то идиотских «квотах» для русской литературы в Америке (кстати, для какой же книги ты расчищал дорогу в рамках этой «квоты»?), о «профессиональной неуверенности», о «крахе», выражаешь тревогу по поводу моей «литературной судьбы». Помилуй, любезнейший, ведь ты же пишешь не одному из своих «группи», а одному из тех, кто не так уж высоко тебя ставит как поэта и еще ниже как знатока литературы.
Аксёнов, говоря о «каких-то идиотских квотах», имел в виду слова Бродского в письме:
Единственный повод у тебя иметь на меня зуб – это та история с «Ожогом», хотя и это, с моей точки зрения, поводом быть не может; во всяком случае, не должно. Думаю, и тебе нравится далеко не все из того, что тебе доводилось читать, кем бы это ни было написано. Дело, разумеется, в обстоятельствах и в тех, в чьем присутствии человек выражает свое мнение. Но даже если бы меня и официально попросили бы высказать свое, я бы сказал то, что думаю. Особенно – учитывая обстоятельства, т. е. тот факт, что русская литература здесь, в Штатах, существует примерно на тех же правах нац. меньшинства, что и Штатская литература – в отечестве.
Никто меня не просил рекомендовать или не рекомендовать «Ожог» к публикации. Если бы спросили, я бы ответил отрицательно: именно в силу обстоятельств, именно потому, что всякая неудача подрывает авторитет не столько рекомендателя, сколько самой литературы: следующую книжку, может быть, даже лучшую, чем та, что потерпела неудачу, пробить будет труднее. Квота имеет обыкновение сокращаться, а не расширяться.
Можно упрекнуть поэта в путанности и затемненности изложения своей позиции, но смысл открывается. Пусть и не с первого раза. Если перевести на нормальный язык, то Бродский говорит о том, что издание «Ожога» может попросту опозорить русских писателей в Америке. Если роман Аксёнова – вершина отечественной прозы, то как выглядят иные, просто талантливые книги? Создателя «Ожога» раздражает «жалкий лепет оправданий», когда Бродский говорит, что он замолвил за Аксёнова слово в Колумбийском университете:
Что за вздор ты несешь о своих хлопотах за меня в Колумбийском университете? Я сам из-за нежелания жить в Нью-Йорке отказался от их предложения, которое они мне сделали не только без твоего попечительства, но и вопреки маленькому дерьмецу, которое ты им про меня подбросил. Среда, в которой мы находимся и в которой, увы, мне иногда приходится с тобой соприкасаться, довольно тесная – все постепенно выясняется, а то, что еще не выяснено, будет выяснено позже, но мне на это в высшей степени наплевать.
Плюет Василий Павлович в финале послания и на творчество врага, пророча закат его сомнительной литературной карьеры:
Твоя оценочная деятельность, Иосиф (как в рамках этой твоей «квоты», так и за ее пределами), меня всегда при случайных с ней встречах восхищает своим глухоманным вздором. Подумал бы ты лучше о своем собственном шарабане, что буксует уже много лет с унылым скрипом. Ведь ты же далеко не гигант ни русской, ни английской словесности.
Я этого маленького нью-йоркского секрета стараюсь не разглашать и никогда ни в одном издательстве еще не выразил своего мнения о твоих поэмах или о несусветном сочинении «Мрамор». Уклоняюсь, хотя бы потому, что мы с тобой такие сильные получились не-друзья.
В переписке прозаика и поэта мы находим множество ссылок на Карла Проффера. Его цитируют, приводят в качестве свидетеля. Виртуально заставляют подтверждать правоту той или другой стороны. Напомню, что глава «Ардиса» умер в сентябре, за полтора месяца до письма Аксёнова. Можно себе представить, как скрашивали Профферу последние месяцы его жизни разборки двух больших русских писателей.
Показательно, что Аксёнов пишет Бродскому в момент своего формального торжества. На английском вышли два его главных, ударных романа. Можно расслабиться. Но в письме звучит ярость и бессилие. Все поздно. Аксёнов перестал быть оппозиционным советским писателем, бунтарем и ниспровергателем. Его медийный капитал резко обесценился. С 1983 года он работает приглашенным профессором в Гаучер-колледже в Балтиморе – учебном заведении честной второй лиги. Он пишет очередной роман – «Скажи изюм», выпущенный многострадальным «Ардисом» в 1985 году. Книга нелепая и откровенно глуповатая. В ней он рассказывает об истории альманаха «Метрополь» и поэтому, естественно, о себе. Автор выбрал форму романа с ключом. Знаменитый писатель Василий Аксёнов превращается в знаменитого фотографа Максима Огородникова – лидера неформального объединения «Новый фокус». Свободные фотографы выпустили альбом «Скажи изюм!», ставший предметом преследования со стороны как кондовых руководителей Союза советских фотографов, так и системы в целом. На страницах мелькают Фотий Клезмецов (Феликс Кузнецов), «Фотогазета» («Литературная газета») поселок фотографов Проявил-кино (Переделкино) и другие шарады и ребусы. Огородников уезжает в свободный мир. Он приезжает туда с подарком – фотоальбомом «Щепки». Но сталкивается с проблемой не меньшей, чем КГБ. В Америке непререкаемым авторитетом в области отечественной фотографии обладает бывший друг бунтаря Макса Алик Конский:
Знаешь, я должен тебе сказать одну неприятную вещь. В Нью-Йорке русским творчеством всерьез заниматься трудно, если ты не лижешь жопу Альке Конскому.
– Позволь, о чем ты говоришь? Алька диктует моду? – удивился Огородников. – Не то слово. Все в его руках. Всеми признанный гений и главный авторитет по русскому фото. Разве вы в Москве не знали этого? Вообрази, пустил по нью-йоркскому фото снобистскую идею – русское фото нуждается в переводе на западные языки. Теперь в больших издательствах наши пленки обрабатывают идиотским переводческим раствором, смесь поташа с соусом «чили», и весь процесс идет в присутствии либо главного эксперта, то есть Альки Конского, либо его «группис», по-нашему «шестерок». Если же ты где-нибудь говоришь, что это бред сивой кобылы, тебя тут же зачисляют в восточные варвары, отсылают во второй эшелон.
Как видите, и в письмах, и в прозе Аксёнов с горечью упоминает «группи» или «группис», шестерок, травящих подлинные таланты.
Выход «Щепок» тормозится. Огородников идет разбираться с президентом издательства «Фараон» Дагласом Семигорски. Макс начинает сразу,
