за воровство палец на правой руке. Указательный. Питронча плакал, клялся никогда больше не брать ничего чужого, просил пощадить его. Никто не хотел слушать жалких слов чабана. Чьи-то сильные руки подхватили Питрончу и поволокли к специальному станку, на котором рубили пальцы. Питронча выворачивался, бился, заливался слезами…
— Мама! — закричал он.
— Какую это ты Маню вспомнил? — села на постели жена. — С ней, что ли, ел-пил?
— Фф-уу! Дурной сон видел, — с трудом приходил в себя Питронча.
— Воровать не надо было! — снова повернулась лицом к стене Тана. — Добрым людям плохие сны не снятся.
— Тана, а Тана, — ткнул локтем Питронча жену. — Послушай-ка…
— Да спи ты! Мне в шесть на ферме надо быть.
…В аале начали предрассветную перекличку петухи. На птицеферме они и зимой голосят.
Перевод с хакасского А. Китайника.
Борис Укачин
БОЦМАН
Я заведую в областной больнице стоматологическим отделением.
Мы недавно получили новое помещение — сплошь стекло, пластик, современная мебель, новейшее оборудование. И после той единственной комнаты, в которой мы ютились почти всегда при электрическом свете, с бормашинами, заедавшими в критический момент, ощущение новой, удивительной жизни вселилось в нас — врачей и сестер. Оно окрыляло, прибавляло уверенности. Я быстро привыкла к своему уютному, даже комфортабельному кабинету, но, честное слово, сознание своих новых возможностей постоянно присутствовало во мне и, как бы это сказать, — кажется, молодило.
Может быть, поэтому, когда однажды в кабинет ко мне деликатно постучались и я сказала «Войдите», я так странно дезориентировалась.
В дверях стоял молодой еще — что-то около сорока — алтаец, невысокий, но крепкий, прямо литой, и такой широкий в плечах, какого тут редко увидишь. Именно размах плеч останавливал взгляд. И потом, черный безукоризненный костюм, белоснежная рубашка… — что-то было в нем еще необычное.
По-военному вытянувшись, он представился:
— Эрмен Эрменович!
Кажется, я поправила прическу — чего только не почудится женщине? — и в свою очередь произнесла:
— Ирина Сергеевна.
В ту же минуту я заметила, что левая щека у него вздута и отечна.
— Проходите, — говорю, — садитесь.
Он все смотрел пронзительным, испытующим взглядом и крепкими мясистыми пальцами трогал левую щеку.
— Слушаю вас, Эрмен Эрменович.
И тут я поняла, что в нем было необычного: в открытом вороте белоснежной рубашки синели полоски матросской тельняшки. «Смешно и нелепо, — подумала я, подтрунивая больше над собой. — До конца двадцатого, века каких-то два десятка лет, а сорокалетний мужчина, в элегантном костюме, щеголяет в тельняшке»…
— Я к вам, Ирина Сергеевна, с очень серьезным вопросом.
— Да, да, рассказывайте, — с усиленным вниманием хмурилась я.
— Тут в отделении, которое вы изволите возглавлять (господи, «изволите возглавлять»!), работает моя бывшая ученица Арова. М-мария Одуевна Арова!
Ах, вот в чем дело! Я тотчас представила себе Машу Арову. У этой девушки удивительно открытое круглое личико и такие же открытые чистые глаза. Нервные ноздри и быстрые реакции придавали ей особую характерность — что-то от косули, замеревшей на склоне горного хребта.
— Да, — говорю, уже улыбаясь, — работает, очень милая девушка, врач молодой, но дело знает.
— Вы так думаете?
— Конечно, Эрмен Эрменович, вы можете быть спокойны за свою ученицу. Значит, она училась у вас?
— Да, в школе. Я из системы народного образования.
— Очень приятно.
— Я рад. Только насчет Аровой вы ошибаетесь! Совсем не такой она человек. Вредный человек — вот что. А если знающий врач — то просто вредитель — вот так! — он встал.
— То есть?
— А то, что это вот, это — она нарочно устроила, понимаете, специально! — он предоставил мне еще раз полюбоваться его щекой.
— Не понимаю, объясните, пожалуйста, — я сдерживалась, хотя чувствовала, девчонка натворила что-то, что для всех могло окончиться скверно. — Вы, пожалуйста, успокойтесь и расскажите. Я вижу, щека у вас отекла.
Он снова стал доказывать, что Маша с определенной целью разворотила ему челюсть, выдернула здоровый зуб вдобавок к больному…
Я попросила его сесть в кресло, осмотрела: действительно, на месте двух верхних зубов слева виднелись кровоточащие ранки, но все было так, что вывод напрашивался один — у крепыша воспалилась надкостница.
— Если вы не разберетесь немедленно, я могу и в суд обратиться, Ирина Сергеевна, — говорил он свирепо, — подам не только на Арову, но и на вас — надо следить за кадрами, растить, направлять, а не устраивать здесь рассадник…
Он сглотнул крепкое словечко. Впрочем, понять его было можно. Он помнил Арову зловредной девчонкой — кажется, она сводила с ним какие-то счеты.
Если действительно дело обстояло так… — это ЧП. Тут же, прописав больному полоскание и назначив прием на завтра в семнадцать тридцать, я вызвала Арову.
Она явилась чуть побледневшая — уже доложили, в чем дело.
— Так расскажите, как вы лечили Эрмена Эрменовича, — строго проговорила я, дав понять, что все знаю. — Врач должен оставаться врачом даже с врагом!
Глаза у девчонки налились тоской. Она смотрела на меня прямо и неподвижно. И вдруг стеснительно и белоснежно улыбнулась.
— Ирина Сергеевна, вы не поверите, но я… это не я!..
— Что-о?
— Я говорю… — она опять пугливо уставилась на меня — сейчас сорвется и убежит! — Это не я была. Вчера! То есть я, конечно, однако не я… День, знаете, какой был тяжелый — больные все трудные шли. А тут он. Сел ко мне в кресло, смотрю — Боцман! Ой… Эрмен Эрменович… «Вот, говорит, счастье, у меня теперь собственный врач, зубы всегда будут в порядке. Смотри, чтобы все было о’кей, как я люблю, — ты-то знаешь». Я посмотрела: пятый вверху слева болит — свищ на десне, периодонтит хронический, обострение. Был когда-то лечен — перелечить
