Помните, когда мы с вами белковали в горах, Эрмен Эрменович, да под занесенным кедром варили морскую уху из мерзлой рыбы, вы мне тогда объяснили.
— А коли так, Алеха, да ты к тому же собираешься в моряка, объясни-ка Мундукиной, что такое «чу-мич-ка».
Алеша вышел и встал рядом, словно второй Эрмен Эрменович — тоже в тельняшке! (Может, сам Боцман и подарил.)
— «Чумичка» — это… чисто морское слово, дети! В переводе означает просто ковшик! Разумеется, дети, — ковшик!.. Ха-ха-ха, вот так, Мундукина, — ковшик!
Мы рты раскрыли, хохочем. Только Надя закрылась грязными, в земле, руками и заплакала горько-горько.
И тут что-то стряслось с Алехой. Что? До сих пор понять не могу. Сдернул он с головы кепчонку, хватил ею о землю и, не боясь даже Эрмена Эрменовича, начал плясать и орать: «Эх, море-море! Эх, горе-горе! Эх, море-море, синие волны! Эх, Сингапур, далекий порт, далекая страна! Когда туда я попаду, когда надену бескозырку… эх, раз, эх, два, эх, эх…» Что-то такое орал он тогда.
А мы смеялись. А Надя плакала.
А назавтра и мне пришлось плясать.
Ночью чьи-то коровы зашли на пришкольный участок, истоптали гряды, всю нашу работу.
— Арова!
Когда я услышала, сердце в пятки ушло, а потом вот здесь, в горле, застряло, дышать не могу. А он своим боцманским голосом спрашивает:
— Чей аил, чей дом возле школы, скажи-ка, Арова?
— Мой дом…
— Выходит, школьные гряды истоптали твои коровы, не так ли?
— Не знаю. Я ночью спала. Не видела я…
— Ты лучше признайся, Арова!.. Или это твои коровы, Мундукина? — ткнул он указкой в сторону Нади.
— Не-не-ет… — словно проблеяла она.
А он нарочно. Как же придут коровы с другого конца деревни? Это он надо мной издевался…
— А может, Алеха, твои коровы зашли на участок?
И Алешин дом на том краю деревни. Хотел Эрмен Эрменович еще что-то сказать, а я… ой, господи, откуда явилась решительность, сама не знаю.
— Не издевайтесь надо мной, — кричу, — не смейте!
Боцман подскочил, словно ужаленный. В глазах злость. Так и жгут, как угли:
— Ы-ых, а ну замолчи!
— Я вам не щенок-кучук! — выпалила я.
Он сверлил меня глазами, сверлил, а потом указкой на дверь:
— Выйди, Арова!
Я ни с места!
— Арова, я кому говорю!
Я даже не шевельнулась. Стою как стояла и тоже смотрю злыми глазами.
— А-а, — у него голос задрожал, — ты решила доказать военному боцману?.. Я не таких видывал! — он как-то присел и вытянулся палкой: — Але-ха!
Я этого ждала. Уж если он хотел кого-то вывести из класса, всегда призывал своего Алеху.
Алеха вскочил, как солдат, схватил меня за руки. Но я вцепилась в парту и, как он ни дергал, не отпускала. Не вышла я тогда…
Вот так и было все. Но я зря надеялась, что на этом кончится. Не кончилось. Боцман другое испытание мне приготовил. Не стал спрашивать, вызывать на уроках. А что хуже — ребята перестали разговаривать. Совсем! Ну, будто меня не существует… Ой, Ирина Сергеевна, даже вспоминать нехорошо… Потом уж, в связи с каким-то большим праздником, когда надо было готовить концерт, меня простили. Я ведь пела хорошо…
А когда кончали начальную салдярскую школу, ой, как мы радовались, что не будет нас больше учить Эрмен Эрменович. Настанет осень, и мы в другие школы поедем. Я уехала в Горно-Алтайск. Но и Эрмена Эрменовича сюда отозвали как заведующего высокодисциплинированной, образцовой школой.
Вот и все… Нет, забыла! Еще встреча была.
Я уже студенткой стала, в Москве жила. И Боцман попал зачем-то в Москву и вдруг решил меня разыскать. В институте узнал адрес общежития и заявился. Сидим мы с девочками, пьем чай, вдруг — тук-тук, аккуратно так. Входит — как снег в ясный день на голову! Правда, теперь в гражданском был, попроще выглядел, но все равно важный, словно главное начальство. «Пришел, говорит, посмотреть на бывшую свою ученицу. Молодец, Арова, гордимся тобою. Только ведь, если бы не моя дисциплина… Моя закалка. Моя выучка! Так что, когда станешь стоматологом, прежде всего вставишь мне золотые зубы, как учителю своему и наставнику!» — и смеется, радуется чему-то.
Маша умолкла. Десятки мыслей и чувств переплетались во мне.
Маша поняла это по-своему.
— Что же мне теперь делать? — пробормотала она. — Ирина Сергеевна, честное слово, я не нарочно — как можно так думать? Вы-то хоть не думайте, Ирина Сергеевна!
— Надо было в рентгеновский кабинет послать, снимок сделать.
— Я и хотела. Только напрасно. Картина-то ясная, свищ на десне. Я же и видела, что пятый. А почему на четвертый наложила щипцы — сама не могу понять… Вся натянутая была, как в Салдяре. Боцман рядом — и все рядом… Удалила, смотрю — корень белый, крепкий, как Боцман! Бросила в лоточек — он слышал. Минутку, говорю, еще посидите. И тащу больной зуб. Он сказать ничего не может, глаза вылупил — представляете? А я стараюсь не видеть, только бы сделать как надо… Если он завтра опять придет, я… Почему я сейчас-то боюсь его, Ирина Сергеевна? Что же будет теперь? Я прошу вас… может быть, вы поймете… Вы верите мне, Ирина Сергеевна?
В глазах у Маши недоумение и страх перед тем, что случилось.
— Хорошо, Мария Одуевна, идите, подумаем, что с вами делать.
Она вышла из кабинета с той же неловкостью, что и вошла. А я еще долго перебирала в уме услышанное. Есть ли в наш бурный век профессии важнее, чем педагог, воспитатель? Хороший учитель значит не меньше отца и матери, в общем — семьи. Какие же трудные годы перешагнули мы, если приходилось прибегать к помощи боцманов? Но ведь он-то и сейчас «в системе»?..
