никто никого не эксплуатировал, но где каждый получал лишь свое, бутылка прекрасного кумыса стоила 6 копеек (30 копеек четвертная бутыль). Кумыс обходился каждому в месяц от 9 до 10 рублей. Сюда входили уже все расходы: по съемке лугов, плата за кобылиц, ветеринару, Ахмету, на устройство для него хибарки и загородки для жеребят.
В Верхнетроицком кумысников бывало до 30 человек. Это, повторяю, был не курорт: деревня оставалась деревней, кумысники жили в крестьянских избах. Сюда наезжали учителя, учительницы, писатели, офицеры, студенты, курсистки, — бывали и люди семейные, с детьми, и «кисейные барышни», гулявшие под розовыми зонтиками по кидашенским горам и лесам. В 1891 г. здесь летом жил В. Г. Котельников с сестрою, М. Н. Альбов, молодой композитор С. В. Панченко, Л. Урванцев и много молодежи.
Кумысники вносили немало оживления в монотонную жизнь этого глухого уголка. За год перед тем, например, они устроили бесплатный спектакль. Народу набралось видимо-невидимо. Были исполнены: отрывок из пушкинского «Бориса Годунова» (сцена в келье между Пименом и Григорием), сцена из «Скупого рыцаря» (монолог в подвале) и «Женитьба» Гоголя. В 1891 г., о котором теперь идет речь, 15 июля, в день пятидесятилетней годовщины смерти Лермонтова, был устроен в школе литературно-музыкальный вечер в память поэта, составленный почти исключительно из его произведений.
Этот литературно-музыкальный вечер, разумеется, был бесплатный: из публики давал для голодающих лишь тот, кто мог и кто хотел. Желающих послушать была такая масса, что за неимением мест в зале (т.-е. в классной комнате) толпы взрослых и ребят стояли снаружи под окнами, поднимались на цыпочки, взбирались на подоконники. Погода стояла жаркая, и окна к двери были открыты настежь. Публика слушала с напряженным вниманием. Когда в зале раздавались аплодисменты, «подоконная» публика, не разумевшая смысла рукоплесканий, относилась к ним весьма неодобрительно и ворчала: «И чего шумят зря! Не дадут послушать»… Публика, была очень довольна вечером, да остались не менее довольны и исполнители-устроители этих литературных поминок, ибо сбор оказался больше, чем можно было ожидать.
Этот вечер 15 июля устраивался открыто, местная администрация была осведомлена о нем, и из города был прислан полицейский чиновник для присутствования на вечере; при нем собранные деньги и были переданы кидашенскому священнику Н. Краснову. Все обстояло и обошлось благополучно, и поэтому я был очень удивлен, когда впоследствии узнал, что учителю пришлось вынести немало неприятностей от начальства за то, что он в помещении школы (пустовавшей по случаю вакаций) допустил устройство лермонтовского вечера… Но как бы то ни было, цель устроителей вечера была достигнута: местное население хотя немного ознакомилось с Лермонтовым, и были собраны деньги. Эти десятки рублей были едва ли не первыми деньгами, собранными в России: в 1891 году для голодающих.
В ту пору наше общество и печать (в особенности столичные) увлекались встречею французских моряков, а мы, жившие в глуши, вдали от политиканства, уже видели воочию, что бедствие надвигается. Насколько мне известно, я первый в печати заговорил о голоде. 4 июля в «Волжском Вестнике» (№ 163) я писал: «Голод! Голод идет… В духоте и зное летнего затишья он, как лютый зверь, крадучись, неслышимо подбирается к нашим бедным селеньям… Голод идет на нас со своими ужасными спутниками — с болезнями, с усиленной смертностью»… Меня услышали, и провинциальные а за ними и столичные газеты ударили в набат.
В Кидаше и по соседним деревням нищие ходили толпами, стучали палкой под окнами и кричали: «Дай хлеба!» Нищий у нищего просил, ибо здешние деревни уже с весны оставались без хлеба, и жители их «ходили в кусочки». Доведенные до отчаяния крестьяне деревни Константиновки среди бела дня разграбили запасный хлебный магазин… Как всегда в годину народных бедствий, неведомо откуда и как возникали и разносились с быстротою бури всякие диковинные слухи.
Так, например, говорили, что где-то в Саратовской губернии к одному богатому крестьянину пришел его родной брат-бедняк и попросил у него хлеба. Богач не дал, и после того у него в амбаре весь хлеб превратился в камень. Этот слух переходил из уст в уста, из деревни в деревню, повсюду принимался на веру, и голытьба с удовольствием повторяла это сказание, как бы находя в нем для себя некоторое утешение. В деревнях, соседних с Кидашом, не один богатый отказал бедняку в краюшке хлеба, но хлеб в их амбарах оттого не превратился в камень: напротив, богатые крестьяне еще более разжились в те дни…
Тяжелое, знойное было лето. Жары доходили до 40° по Реомюру. Солнце жгло и палило немилосердно. Трава на лугах посохла и погорела, — сохранилась лишь кое-где на лесных полянах. Дождей не было долго, почти до конца августа. Речки обмелели, ручьи высохли. В народе ходил слух, что скоро будет солнечное затмение, а после него уже окончательно вся вода высохнет — в реках, озерах, ручьях и колодцах, и в течение семи дней люди останутся без воды. Запасти воду не оказывалось никакой возможности, так как вода разом высохнет также и в бочках, в ведрах и во всех других сосудах… Начались пожары, — истинный бич нашей деревенской России. Выгорели деревни Кармалы-Валитово и Томак-Тежирово. Где-то горели леса; даже горела, как говорили, «земля» (торф). Воздух был пропитан едким запахом гари. Гарью пахло в домах, от платья, от кушаний…
Небо оставалось ясно, безоблачно, но солнце тускло, едва светило каким-то зловещим оранжевым светом и из — за дымной мглы казалось красным шаром без лучей. По ночам такой же красный месяц печально смотрел на землю. Ветерок не подувал. Леса стояли тихо, не шелохнувшись, затканные синеватым дымом. Посреди дыма и зноя стояли они, словно прислушиваясь, выжидаючи: «Что-то будет!»
III. В голодавших местностях
При раздаче пособий голодающим я с одним знакомым посетил несколько деревень. С двумя из них, с Константиновкой и Леонидовкой, я познакомился подробнее, и они яснее запомнились мне.
