овец, 28 свиней и 1 коза.
Если в Константиновке с грехом пополам можно было насчитать дворов 20–30 зажиточных, то Леонидовка не в состоянии доставить и этого жалкого утешения. Здесь повальная беднота, полное нищенство; почти все леонидовцы ходят по миру. Они бродят по Уфимской губернии, пробираются и в Самарскую, в Оренбургскую и Вятскую.
— В последние годы плохо стали подавать, — жаловался мне один старик. — Вон, в Бирском уезде, бывало, хорошо собирали, а нынче нет!.. Везде крестьянство опустилось… Обеднел народ!
Этот старик был в большом горе: умирала его единственная внучка. Девочке казалось на вид лет 12–13. Больная лежала в полутемных сенцах, на полу, на какой-то подстилке, прикрытая тряпьем. Больная тяжко страдала, а помощи или хотя бы облегчения ее страданий — ниоткуда. Земский врач и фельдшер живут в 25 верстах от Леонидовки; везти к ним больную по малопроезжим лесным дорогам не представлялось никакой возможности… Больная уже рта не раскрывала и только с немой мольбой скорбно смотрела на окружающих. Этот беспомощно умиравший ребенок был единственною радостью старика, его последним утешением в жизни.
— Жаль мне ее, больно жаль… — говорил старик. — Девка-то какая толковая… Привык я к ней… Придешь иной раз, поговоришь с ней, — и веселее станет…
«Мало слов, а горя — реченька…» Старик просил нас прислать к ним фельдшера. Но девочка фельдшера не дождалась, умерла, — старик осиротел…
У леонидовцев единственные средства для существования — нищенство и кража казенного леса. Мировой судья был положительно завален топорами, как вещественными доказательствами, и делами о порубщиках-леонидовцах. Почти все леонидовцы судились за порубки… Когда — незадолго до нашего посещения Леонидовки — пришлось выбирать старосту (для занятия этой должности нужен крестьянин, не бывавший под судом), то в Леонидовке едва-едва нашли трех таких «праведников».
Леонидовцы уже давно мечтают о переселении, так как очень хорошо сознают, что их единственное спасение в том, чтобы добыть достаточное количество земли. Пуститься же в дальние странствования — в поиске «земли обетованной» — они не могут по своей крайней бедности. В той же губернии, даже в том же уезде, где Леонидовка, нищенствуя и воруя, влачит свое жалкое существование, находятся свободные казенные земли, прекрасные участки пустопорожней земли, специально предназначенной для водворения поселенцев (в начале 90 годов они не были еще заняты). Леонидовцы же в силу закона, не дозволяющего крестьянам переселяться с места на место в районе их губернии, могли идти в Сибирь, в Закаспийский и Уссурийский край, на Амур, только не имели права перейти на свободные участки казенной земли, находящейся от них в 30 верстах…
* * *
Говоря о Кидаше, не могу без волнения вспомнить о том, с каким искренним доброжелательством относились ко мне тамошние крестьяне.
Мне приходилось слыхать и даже читать рассказы о черствости и неблагодарности нашего народа. Это злая клевета…
Расскажу вкратце, по какому случаю я заслужил расположение этих людей.
Летом 1888 года один из кидашенцев (старообрядец), Ермолай, переходя по бревну через запруду, поскользнулся, упал в пруд и утонул. Говорят, он был навеселе, что весьма возможно, так как время выдалось праздничное. Труп его был найден и похоронен на кладбище без отпевания. Вскоре после того пошли продолжительные проливные дожди: невозможно было ни жать, ни убирать хлеб с полей, — угрожала голодовка. Крестьяне, согласно старинному поверью, решили, что дожди посланы за то, что опоец зарыт выше церковной главы. (Старообрядческое кладбище расположено в лесу на горе, в полуверсте от селенья и от православной церкви, лежащих значительно ниже, в ложбине). Чтобы избавиться от дождей, следовательно, надлежало зарыть «опойца» ниже церковной главы. Очень просто…
Девять человек среди бела дня отправились на кладбище, вырыли труп злополучного Ермолая, унесли его в болото и там закопали. Крестьяне переносили с места на место труп своего односельчанина без всякого злого умысла, без всякого желания надругаться над прахом человека, к которому при его жизни они не питали ни малейшей вражды. Совершенное деяние утрачивало в понятии крестьян преступный кощунственный характер уже по одному тому, что труп «опойца» был похоронен не по христианскому обряду, «без отпевания».
Ясное дело, что если бы крестьяне знали, что труп Ермолая, где бы он ни был зарыт, не мог быть виновен в том, что над их полями проходят дождевые облака; если бы они знали, почему над лесистыми местностями облака спускаются ниже и чаще идет дождь, нежели над песчаною раскаленною степью, то они, конечно, не стали бы напрасно беспокоиться и совершать деяние, считаемое преступлением. Темные, невежественные люди вырывали труп и закапывали его «ниже церковной главы», несомненно, из добрых побуждений: они имели в виду общественное благо и решительно никому не желали причинять зла. Но местная власть посмотрела иначе, началось следствие, и дело дошло до суда…
Людей судили за то, что они суеверны, т. е. необразованны. Суд присяжных, конечно, оправдал бы их, ибо присяжные нашли бы несправедливым карать людей за чужую вину: ведь не их вина в том, что их еще не успели просветить по независящим от них обстоятельствам, вывести их из мрака предрассудков и заблуждений на Божий свет.
Кидашенцы, преданные суду уфимской палаты уголовного и гражданского суда, 23 января 1889 года уголовным отделением этого суда были приговорены на три года в исправительные арестантские отделения с лишением всех особенных лично и по состоянию присвоенных им прав и преимуществ. Этот приговор разорял девять крестьянских семей, лишая их на три года работников, поильцев и кормильцев. Положение этих несчастных семейств было достойно жалости. Я видел, как они жили, что они ели.
Летом 1889 года, будучи первый раз в Кидаше, я узнал об этом деле и написал о нем в одной из южных провинциальных газет. В то же время матери и жены осужденных пришли ко
