Наконец, некоторые, надо сознаться, что их было меньшинство – утверждали, что она идет в монастырь.
Следовательно, было множество причин, объяснявших ту поспешность, с которой венское население стремилось к театру. И в самом деле, все торопились так, как обыкновенно сбегаются на какое-нибудь зрелище, которое больше уже не приведется посмотреть.
Между тем публика торопилась понапрасну: уже неделю тому назад все места были разобраны, и если бы в театральный зал можно было поместить еще тридцать тысяч человек, то и тогда в нем не осталось бы ни одного свободного места. Можно себе представить разочарование тех, кто приехал из Мейдлинга, Гитцинга, Баумгартена, Бригиттенау, Штадтау и с других городских окраин, за пять лье в окружности. Явившись сюда в полном туалете, не успев дома пообедать, они узнали, что свободных мест более нет.
Крик негодования и гнева вырвался из груди каждого при известии, что весь театр уже занят. Ропот, поднявшийся у Разводной площади, донесся до Пратера, и раздраженная толпа, по всей вероятности, произвела бы какой-нибудь уличный беспорядок, если бы в эту минуту подъехавшие придворные экипажи не остановились у театрального подъезда. Появление их было плотиной, заставившей бушующее море войти в свои берега.
Толпа – мы здесь главным образом разумеем австрийскую толпу – обыкновенно не злопамятна. Однако у нее всегда есть потребность покричать, и так как присутствие императорской фамилии помешало ей разразиться проклятиями, то она вознаградила себя криками: «Да здравствует император!» и, подобно Рюи Блазу – этому вечно живущему поэтическому образу, – удовольствовалась взамен спектакля созерцанием выхода из экипажей сперва Его Величества, а потом всех принцесс, герцогинь, эрцгерцогинь и придворных графинь.
Подобное зрелище, без всякого сомнения, очень занимательно. Тем не менее, мы предпочитаем ожидать прибытия знаменитых особ, составляющих предмет нашего внимания, сидя удобнейшим образом в кресле театра, куда наше звание драматурга, объявленное контролю, предоставляет нам свободный доступ и где в самых дверях огромное серебряное блюдо приглашает эту избранную публику внести свою лепту в пользу бенефициантки.
В обыкновенные дни зал Императорского венского театра не отличается особенным изяществом, но в этот вечер он имел поистине совершенно волшебный вид и напоминал собою внутренность арабского дворца, где игра сверкающих и переливающихся алмазов и жемчугов сливалась с благоуханием женщин и цветов. Всюду, куда ни посмотришь, одни белые лица и нежные плечи, среди которых не темнели резким пятном мрачные фигуры и темные костюмы мужчин. Это была масса распустившихся цветов, между которыми нигде не просвечивало черного древесного ствола. Можно было подумать, что какое-то воспроизводящее божество задумало собрать здесь все, что было прекрасного в старом мире, и образовать новый, волшебный.
В императорской ложе, находившейся около авансцены с правой стороны и состоявшей из трех частей, которые по желанию можно было соединить в одну или разъединить, сидели десять дам. Все они были молоды, белокуры и прекрасны, и все были одеты в одинаковые кружевные платья, их голову и грудь покрывали цветы, на которых, подобно каплям росы, сверкали бриллианты. Все эти десять дам или, лучше сказать, все эти десять молодых девиц, так как самой старшей было не более двадцати пяти лет, по своей молодости, по своей грации и красоте так были похожи друг на друга, что их можно было принять за десять сестер. Все они как бы олицетворяли собою первые весенние дни мая.
Напротив императорской ложи, т. е. с левой стороны, около авансцены, как бы во втором цветнике, красовались семь принцесс, семь вновь распустившихся цветов молодой баварской ветви.
Ложи, находившиеся рядом с императорской австрийской и королевской баварской, представляли собою целый геральдический лес, в котором перекрещивались генеалогические ветви всех княжеских гессенских древ.
Между тем публика обращала свое внимание главным образом не на австрийскую императорскую ложу, не на королевскую баварскую и не на ложи, вмещавшие в себя живую геральдику Германии; не игра бриллиантовых уборов, не благоухание цветочных венцов, не улыбки розовых губ очаровывали взоры и возбуждали чувство удивления и даже восторга, нет. Ложа, находящаяся посредине театра, напротив сцены, обыкновенно предназначалась для адъютантов императора, и всеобщее внимание приковывали сидевшие в ней два красивых иностранца.
И, в самом деле, пусть каждый представит себе человека с веером в руке, в белой кашемировой одежде, затканной золотом и жемчугами; вокруг его шеи – газовый шарф и отовсюду, как звезды из-за облаков, сверкают роскошнейшие драгоценные камни; на голове парчовая чалма, с которой ниспадают павлиньи перья из изумрудов, сияет прикрепленный надо лбом крупный бриллиант с голубиное яйцо. Это был красивый индус сорока пяти или сорока восьми лет с черными, как смоль, усами и бородой; по величественной осанке его можно было принять за независимого индийского князя или раджу Богхилькунда или Буделькунда, а по богатству наряда – за духа алмазных копей.
Вокруг него – позволю себе употребить здесь чисто индийское сравнение, так как перед нами рисуется картина Дели или Лахора – вокруг него, словно звезды вокруг месяца, четыре девушки с черноватыми веками, шафранным цветом лица, блестящими глазами, которые при свете тысячи огней сверкают, как глаза хищных животных среди ночной темноты; четыре молодых индианки, из которых старшей не было еще и пятнадцати лет, окутанные газом и белым бухарским кашемиром.
Позади раджи – так величали иностранца – шесть молодых индийцев в шелковых тканях зеленого, голубого и оранжевого цветов тех ослепительно-ярких оттенков, которыми само солнце окрасило эту гигантскую палитру – Индию – и в которую Веронезе, казалось, обмакивал свою кисть.
Наконец, в самой глубине этой огромной ложи неподвижно стояли восемь слуг с длинными бородами, в длинных белых одеждах из бумажной ткани и в чалмах золотистого и пурпурного цвета.
Один из них, исполняющий при радже должность герольда, именовался чупарасси, название, происходившее от длинного красного шарфа, перекинутого через левое плечо и укрепленного на правом боку. На этом шарфе висела большая золотая бляха, на которой были начертаны по-персидски имена, титулы и достоинства его повелителя. Остальные носили название делийских каркаросов, мадрасских томулов, а один – бенаресского пундита. Все эти титулы соответствуют званию камергера и телохранителя.
При белизне кружевных нарядов, блиставших в вечернем освещении, как снег под солнечными лучами, эта яркая, разноцветная индийская ложа казалась зеленеющим оазисом среди снежных вершин Гималаев. Воображению зрителей, ослепленных яркостью ее красок, невольно рисовались как в панораме города Индии. Глазам представлялись поочередно дворцы, гробницы, мечети, пагоды, террасы, водопады – все волшебства древней индусской архитектуры.
Посредине этого индийского города в миниатюре, в первом ряду этой ложи, по правую руку того человека, которого, по его царственно-азиатскому виду, можно было принять за индийского принца, сидела одна личность, о которой мы еще ничего не сказали. Эта личность по своему европейскому черному костюму с офицерским орденом Почетного легиона представляла рядом с индийцем странную противоположность.
При внимательном взгляде на костюм раджи эта противоположность не показалась бы слишком разительной, потому что в складках его белой одежды виднелась такая же розетка, как и на груди европейца.
Никто положительно не знал, кто такие эти два человека, явившиеся сюда из страны сновидений. Повсюду, в театре или на гулянье, в одной ложе и в одном экипаже, оба они держали себя на совершенно равной ноге.
Вот какие слухи ходили на их счет.
Раджа из «тысячи и одной ночи», свита которого походила на свиту царя Соломона, встречающего царицу Савскую, этот набоб, обращавший на себя все взоры зрителей и, особенно, зрительниц, был, как было уже сказано, человеком лет сорока пяти или сорока восьми, с синими глазами цвета эмали, с благородной, приятной, выразительной и располагающей наружностью горного индийца, со стройным гибким станом и изящными манерами, свойственными жителям равнин Индии.
Говорили, что в 1812 году он навлек на себя гнев императора Наполеона за то, что осмелился явно протестовать против похода в Россию. Не желая в начале своей карьеры оставаться в бездействии или же последовать примеру Моро и Жомини и стать в ряды неприятелей Франции, он отправился в Индию и предложил свои услуги Рунжет Сингху, который сам из простого офицера превратился в раджу или магараджу, иначе сказать, сделался независимым правителем Лахора, Пенджаба, Кашмира и других малоизвестных стран Гималаев между Индом и Сетледжем.
