Наццером в Индии называется дар, приносимый подчиненным своему начальнику.
Наццер генерала состоял из мускусного мешка, сделанного из кожи кабарги; эта драгоценная редкость Тибета издает необыкновенно сильный запах, который опять обратил на индийца общее внимание публики, отвлеченное на минуту ложей, откуда был брошен букет.
Генерал, сняв с руки бриллиантовый браслет, продел в него мускусный мешок и бросил все это сеньоре Энгель, у которой невольно вырвался крик изумления при виде блестящих алмазов чистейшей воды, сверкавших, как водопад при солнечных лучах.
Часть VI
I. Что было в наццере индийского генерала
Когда церемония была окончена, как наивно выражается легенда о Мальбруке, «все пошли спать: кто – один, кто – с женою».
У дверей уборной артистки сеньоры Розины Энгель стояла толпа посланников, принцев, маркграфов и банкиров, точно придворные в прихожей королевы.
Для того чтобы сеньора Розина сняла свой костюм, смыла румяна и белила и надела капот, требовалось время, и они всегда ожидали ее. Однако в этот вечер ожидание длилось значительно дольше обыкновенного. Аристократическая изнеженная толпа, сжатая в узком коридоре, начинала задыхаться и роптать, и в этом ропоте, хоть с виду он был и несравненно мягче и деликатнее ропота толпы черни, в сущности, сказывалось то же нетерпение.
Вдруг, к общему удовольствию, дверь приотворилась. Но вместо прекрасной фигуры артистки в неширокую щель выглянула плутоватая мордочка французской камеристки. Она кивнула головой и с той развязностью, которая отличает весь благородный класс французских горничных вообще, а горничных актрис в особенности, объявила:
– Господа, сеньора Розина очень сожалеет, что заставляет вас ждать, но она не совсем здорова и просит вас, если вы непременно хотите остаться, подождать еще минут десять, пока она отдохнет немножко.
Поднялся новый взрыв нетерпеливого говора. Десять минут ожидания в этом узком душном пространстве были истинной мукой для рафинированных дипломатов и могли вызвать опасные приливы крови к головам толстых финансистов.
Ропот все усиливался.
– Ах, вы, кажется, недовольны, господа? – вскричала Мартон. – Так, пожалуйста, не стесняйтесь, каждый волен делать, что хочет! Кто хочет – оставайтесь, а не хотите, так еще лучше – уходите.
– Прелесть, прелесть, – восторгалось несколько голосов, подделываясь под французское произношение.
– Хорошо, на десять минут мы согласны, но ни секунды больше! – объявил толстый банкир, очевидно, не привыкший давать потачки своим подчиненным.
– Отлично, отлично! Это ваше дело, и если сеньоре понадобятся еще десять или даже двадцать минут, она у вас спрашивать не станет, а сделает, как сама вздумает Надо же ведь отдохнуть человеку, черт возьми! – вскричала мадемуазель, запирая дверь.
Замок щелкнул самым выразительным образом.
Но задержка в приеме придворных у Розины произошла вовсе не вследствие ее усталости или желания переодеться. Одета она была уже давно, но взгляд ее случайно упал на браслет, обхватывавший мускусный мешок индуса. Она взяла его, приоткрыла и увидела лежавшее в нем письмо. Ценность его обертки и оригинальный способ доставки породили в ней желание прочесть его тотчас же.
Артистка прочла письмо, задумалась, перечитала еще раз и задумалась еще сосредоточеннее. Несколько раз она принималась разглядывать подпись, потом свернула письмо, положила обратно в ароматичный мешок и прицепила к поясу.
Ей хотелось еще несколько разобраться в мыслях, которые породило в ней это письмо, а приход толпы поклонников рассеял бы ее, и она решила сказать им, что хочет остаться одна.
Когда прошло еще десять минут, она позвала горничную и велела ей впустить посетителей.
Из-за двери раздавалось нечто, подобное рычанию зверей при приближении укротителя. Розина встала и полупрезрительно улыбнулась.
Толпа, как вода через плотину, хлынула в комнату через дверь, которую отперла перед нею горничная.
Артистка небрежно опустилась на диван. Каждый, как бы в какой-то процессии, проходя мимо, целовал ее руку. На утомленную девушку сыпался град пошлейших любезностей, весь смысл которых сводился, впрочем, к одной и той же неизменной фразе:
– Вы прекрасны, как амур, и танцевали, как ангел!
Розина слушала их рассеянно. Мысли ее были далеко, а голоса их с непонятными ей словами доносились до нее, как жужжание пчелы доносится до слуха розы.
Однако под цветами льстивого красноречия, которое рассыпали перед нею все эти люди, таились змеи ревности, по временам злобно подымавшие из-под них свои шипящие головы.
И – странное дело! – всю эту ревность вызывал вовсе не драгоценный наццер, который охватывал ее руку, сверкая тысячей огней, и не ароматичный вышитый мешок, блестевший на ее кушаке.
Всю эту бурю скрытой злобы породил небольшой букет из фиалок, который каждый искал и не находил между десятками букетов, валявшихся на креслах и диванах, да тот взгляд, который бросила артистка на ложу, из которой он вылетел. Она спешно подняла его и радостно поднесла к губам. И вот эти-то, по-видимому, совершенно ничтожные мелочи и были отмечены и перетолкованы на самые различные лады, и на безукоризненную репутацию молодой девушки, до сих пор составлявшую лучший цветок в ее венке, пала в этот вечер первая тень.
Маркиз Гиммель, один из самых упорных поклонников артистки, попросил позволения посмотреть браслет, сверкавший на ее руке, потом с удивлением и восторгом рассматривал мешок, сделанный из кожи мускусной крысы, которая при жизни, вероятно, никогда не предполагала, что после погибели ее мех будет вышит шелком, золотом и жемчугом и очутится на поясе одной из прелестнейших женщин Европы. Наконец, при первом удобном случае он как бы вскользь спросил Розину, знает ли она таинственную личность, которая бросила ей букет из фиалок?
Девушка нагнулась к нему и почти шепотом ответила:
– Это был мой духовник, маркиз.
– Как, ваш духовник?
– Ну, да. Только не старый, а новый.
– Ничего не понимаю!
– А между тем, это очень понятно вообще, и для вас в особенности. Ведь вы сами разбили мою решимость поступить в монастырь. Мой ангажемент окончательно решен сегодня, а мое послушничество начинается завтра. Естественно, что мой духовник хотел посмотреть, что я делаю, и вообще, по возможности, познакомиться с личностью своей новой послушницы.
Старый граф д’Асперн, не слыхавший ее ответа маркизу, спросил ее о том же самом.
– Вам, граф, я могу сказать правду, потому что вы особенно старательно распространяете слух, будто я выхожу замуж, – сказала она. – По правде сказать, знаю, за что вы оказываете мне эту злую услугу, потому что я люблю вас все-таки больше, чем остальных. Ну, так вот видите, граф, этот букет от моего жениха. Белая роза есть символ моей добродетели, а фиалка олицетворяет его скромность. Нюхайте фиалки, граф, и старайтесь запомнить их аромат.
Наконец, один из секретарей русского посольства, молодой граф Ершов, пристально взглянул ей в лицо и тоже спросил о букете.
– Вот это прекрасно! – вскричала она громко. – Да вы серьезно меня об этом спрашиваете?
– Разумеется, совершенно серьезно, – ответил граф.
– Значит, вы сами хотите сделать этих господ свидетелями наших интимных условий?
– Простите, но я вас не понимаю! – возразил московский денди.
– Хорошо. Господа, вот в чем дело! Вы ведь знаете, что меня приглашали в императорский театр в Петербурге?
Одни ответили, что знают, другие, что – нет.
– Это приглашение должен был мне передать граф Ершов. Условия в высшей степени выгодные, но граф хотел сделать их еще заманчивее и предложил мне вдобавок и свое сердце. Я все не решалась принять ни того, ни другого. Тогда он сказал: «Если сегодня вечером, прекрасная Розина, вы примете самый скромный из преподносимых вам букетов, это будет означать, что вы принимаете приглашение и позволение проводить мне вас до Петербурга». Теперь я решилась принять одно из предложений и предоставляю скромности графа угадать, которое именно. Я подняла букет из фиалок потому, что считала его самым скромным из всех остальных.
– Значит, вы уезжаете в Петербург? – вскричало несколько голосов.
– Если не уеду в Индию, куда меня опять зовет Рунжет Сингх в королевский театр Лахора, что вы можете видеть даже по великолепному посланию, которое мне препроводил его посланник сегодня вечером.
– Значит, ваш ангажемент? – спросил маркиз Гиммель.
– Спрятан вот здесь, в этом мускусном мешке, – ответила артистка. – Не показываю его вам потому, что он написан на хинди. Но завтра я прикажу перевести его, и, если условия такие, как я надеюсь, я назначу людям, желающим меня видеть, свидание на берегах Инда или в Пенджабе. Но так как до Петербурга отсюда тысячу лье, до Лахора – целых четыре, а времени мне терять нечего, – продолжала она, – то вы позволите мне проститься с вами и обещать вам, что я никогда не забуду доброты, с которой вы относились ко мне.
