Она с прелестной улыбкой сделала безукоризненный в хореографическом смысле реверанс всему славному собранию и пошла к выходу. Поклонники проводили ее шумной толпой до театральной площади, то есть до подножки ее кареты, в которую она прыгнула, как колибри в свое гнездышко.
Кучер дернул вожжами, и все шляпы поднялись над головами, точно их сорвал неукротимый смерч.
Карета покатилась через Августинерштрассе и Крюгерштрассе к Зейлерштадту, где был отель артистки.
II. История одного ребенка
Если бы один из зрителей, вышедших из театра, боясь слишком резкого перехода от только что пронесшихся перед ним волшебных картин к убогой правде обыденной жизни, вместо того чтобы направиться домой, вздумал пройти к замку Шёнбрунн, чтобы полюбоваться чудной, залитой лунным светом панорамой, то увидел бы в одном из окон левого флигеля замка ярко освещенную фигуру молодого человека лет шестнадцати. Он стоял, облокотившись на подоконник, и, по-видимому, наслаждался расстилавшимся перед ним видом.
В сущности, этот юноша-ребенок смотрел вовсе не на картину ночной красоты, а только на дорогу, ведущую от Шёнбрунна к Вене, и напряженно прислушивался к любому малейшему звуку, доносившемуся до него со стороны города.
Зритель, глядя на его фигуру, одетую в белый мундир австрийского полковника, был бы поражен его исполненной грусти красотой. В своей задумчивой позе он казался или влюбленным, ожидающим первого свидания, или поэтом, ищущим в ночной тишине вдохновения для своих первых стихов.
Этот юный блондин был тот самый человек, которого тщетно разыскивали двое индусов в течение всего длинного вечера, проведенного ими в королевском театре.
Даже уж из этого ясно, что он не был поэтом, разыскивавшим в звездах тайну творения, а просто юным влюбленным, который жадными глазами смотрел на залитую лунным светом дорогу, как атласная белая лента, вьющуюся между Шёнбрунном и Зейлерштадтом.
Потому ли, что он устал от долгой неподвижности, или ему показалось, что он слышит отдаленный шум, но он выпрямился, и тогда фигура его стала видна во весь рост. Он был слишком высок для своего сложения, походил на молодой хилый тополь и, действительно, оправдывал те опасения, которые высказывал по его поводу индийский генерал.
Историю этого странного и печального юноши лучше всего передал Виктор Гюго в нескольких строках одного из своих стихотворений.
Где барабанный бой, внушавший дробью скоройСтрах и отчаянье простертым королям?Где пчелы мантии? Где император сам?Вновь Бонапартом стал Наполеон Великий.Как будто римлянин, пронзен парфянской пикой,Он бредит, весь в крови, пылающей Москвой.«Стой!» – говорит ему английский часовой.Сын – в габсбургском плену, жена – в чужих объятьях!Сам вывалян в грязи…
Орленка, единственного сына Наполеона, заперли в клетку, в которую обратили замок Шёнбрунн, расположенный на берегу Вены в двух с половиною лье от столицы Австрии.
Он вырос, имея перед глазами прекрасную панораму, под тенью роскошного сада, ведущего к павильону Глорьетты. Бассейны, статуи и оранжереи этого сада напоминали Версальские, а кабаны, олени, лани и дикие козы, привольно жившие в чащах, могли дать понятие о Сен-Клу и о Фонтенбло. Он вырос, глядя на прелестные деревеньки Мейдлинг, Грюнберг и Гейтциг, как группы дач расположившиеся вокруг замка. Сначала он лишь с трудом мог произносить эти иностранные названия, но потом, постепенно забывая Медон, Севр и Бельвю, наконец привык к ним.
Между тем и у этого измученного ребенка с изломанной судьбой бывали моменты чрезвычайно ярких и живых воспоминаний, которые проносились в его мозгу, как вспышки молнии среди ночи.
Например, он помнил, что в детстве носил имя Наполеона и звание короля Римского. Но с 22-го июля 1818 года его стали звать Францем и дали ему титул герцога Рейхштадтского.
– Отчего это все зовут меня Францем? – спросил он однажды у своего деда, императора австрийского, который, играя с ним, качал его на колене, – мне все казалось, что меня зовут Наполеоном.
Вопрос был поставлен весьма прямо, а отвечать на него было довольно затруднительно.
Император с минуту подумал и сказал:
– Да видишь ли, тебя больше не зовут Наполеоном по той же причине, по которой не называют больше и королем Римским.
Ребенок тоже задумался, но, вероятно, ответ не удовлетворил его.
– Так почему же меня не называют больше королем Римским, дедушка? – спросил он.
При этом вопросе дед смутился еще больше, чем при первом, и хотел было ответить опять уклончиво, но сообразил, что лучше всего раз и навсегда поразить ум ребенка недоступным его пониманию соображением.
– Ведь ты знаешь, что меня называют не только императором австрийским, но еще и королем Иерусалимским, хотя и Иерусалим принадлежит вовсе не мне, а туркам, – сказал он.
– Да, знаю, – ответил ребенок, напряженно следя за мыслью деда.
– Ну, вот видишь, – продолжал император, – ты настолько же король Римский, насколько я король Иерусалимский.
Неизвестно, или ребенок не понял до конца то, что ему говорили, или понял слишком хорошо, но он опустил голову и никогда больше об этом не заговаривал.
Одному Богу ведомо, какими путями сложилось в его детской душе представление о славе его великого и несчастного отца.
Однажды знаменитый князь де Линь, один из умнейших и храбрейших дворян восемнадцатого столетия, приехал навестить императрицу Марию-Луизу, бывшую в то время в замке Шёнбрунн вместе с сыном:
– Господин маршал князь де Линь.
– Это маршал? – спросил ребенок, обращаясь к своей гувернантке, мадам де Монтескье.
– Да, маршал, монсеньер.
– Значит, один из тех, которые изменили моему отцу?
Ему объяснили, что он ошибается, что князь, напротив, очень храбрый и честный воин. С тех пор он очень привязался к старому маршалу.
Однажды, еще в пору детства, он стал рассказывать князю, как его поразили торжественные похороны генерала Дельмотта и как понравились дефилировавшие войска.
– В таком случае, ваше высочество, – сказал князь, – я скоро доставлю вам еще большее удовольствие в этом роде, потому что похороны фельдмаршала составляют самую великолепную из военных церемоний.
И князь действительно сдержал свое слово и месяцев через пять или шесть предложил мальчику это зрелище: десять тысяч воинов в полном боевом вооружении сопровождали тело умершего фельдмаршала.
Примерно в то же время княжна Каролина Фюрстенберг в кругу близких людей и в присутствии герцога Рейхштадтского говорила о событиях и виднейших именах той эпохи. О ребенке или забыли, или думали, что он не поймет разговора взрослых, так как ему было всего шесть лет.
Между прочим, генерал Соммарива назвал троих человек, которых признавал величайшими военными гениями своего времени.
Вдруг мальчик, слушавший его очень задумчиво, поднял голову и вмешался в разговор.
– А я знаю еще одного, которого вы не назвали, генерал, – сказал он.
– Это кого же, монсеньер? – спросил генерал.
– Моего отца! – с силой выкрикнул мальчик.
Он быстро повернулся и убежал.
Генерал пошел за ним и привел его обратно.
– Вы сделали прекрасно, что выразились так о вашем отце, – сказал он, – но убегать вам не следовало.
Несмотря на свой новый титул герцога Рейхштадтского и несмотря на остроумное сравнение, сделанное дедом, сопоставившим титулы короля Римского и Иерусалимского, он никогда не мог забыть величия своего рождения.
Какой-то из эрцгерцогов показал ему одну из тех маленьких золотых медалек, которые были вычеканены по поводу его рождения и раздавались народу после его крестин. На ней был изображен его бюст.
– Знаешь, кто на этой медали, Рейхштадт? – спросил эрцгерцог.
– Я – в то время, когда я был королем Римским, – ответил ребенок не задумываясь.
С пяти лет, т. е. с возраста, с которого обыкновенно начиналось обучение принцев австрийского дома, стали обучать и сына Наполеона. Главное руководство этим делом было поручено графу Морицу Дистриштейну; предметами военными занимался капитан Форести, а всем остальным – поэт Коллен, брат Генриха Коллена, автора трагедий «Регул» и «Кориолан» и сам автор трагедии «Граф Эссекс».
В пять лет принц-герцог говорил по-французски, как парижанин, и именно с парижским акцентом.
Решено было выучить его также и немецкому языку, но он проявлял к нему такое отвращение, что оно еще и доныне служит в Австрии поговоркой. Напрасно всячески доказывали ему, насколько выгодно будет для него знать язык страны, которая стала теперь его родиной, ребенок продолжал стоять на своем и упорно говорил только по-французски и по-итальянски.
Чтобы победить это упрямство, пришлось обещать юному герцогу, что немецкий язык будет для него только языком разговорным и что обыкновенно он будет пользоваться французским.
