– А и в самом деле, это весьма возможно, Гаэтано. Только бы он не захворал настолько, что не в состоянии будет выйти из дому!
– Опять-таки эта несчастная мысль тревожит вас?
– Да, мне приходят в голову ужасные мысли, милый Гаэтано… Он такого слабого здоровья, а, между тем, злоупотребляет своими силами, как самый крепкий человек.
– Мне кажется, что эту слабость здоровья слишком преувеличивают, точно так же, как преувеличивают и его невоздержанность. Мне необходимо самому повидаться с ним, тогда, по крайней мере, я буду знать, в чем дело – в эти годы, говорю я, жизненные соки прорываются наружу, и всякое молодое деревце покрывается первыми листочками.
– Однако, Гаэтано, вспомните, что сказал третьего дня его доктор. Вы при этом служили мне переводчиком, следовательно, не могли позабыть его слов, сказанных по поводу его необыкновенной энергии и чрезвычайной слабости его организма, ведь это и вас ужаснуло столько же, сколько и меня. Он напоминает высокий, но непрочный тростник, который уже при легком ветерке гнется к земле и дрожит… Ах, как жаль, что нам нельзя его увезти с собой в Индию, где он возмужал бы и окреп на солнце, подобно гигантскому бамбуку, презирающему всякие ураганы!
Только генерал произнес эти слова, как капельмейстер поднял свой жезл и начал увертюру к «Дон Жуану», этому образцовому произведению немецкой музыки. Оба друга спокойно выслушали оперу с начала до конца, несмотря на беспокойство, причиняемое им отсутствием того лица, которое они ожидали с таким нетерпением.
Мы немногое поясним читателю, если прибавим, что лицо, столь нетерпеливо ожидаемое, было то знаменитое и несчастное дитя, при самом рождении своем получившее титул римского короля и грамотой от 22 июля 1818 года возведенное императором Францом II в сан герцога Рейхштадтского – глубоко исторический титул, от названия владений, которые должны были сделаться австрийским уделом наследника Наполеона.
Итак, тот, кого с таким нетерпением ожидали индийский генерал и его друг, был герцог Рейхштадтский; девушка же, на которую они возлагали свои надежды, была знаменитая Розина Энгель, прелестная танцовщица, из-за которой, как мы видели в начале этой главы, во всей Вене происходило такое волнение.
По окончании «Дон Жуана», вызвавшего весьма слабые рукоплескания, так как публика при всем своем уважении к образцовым произведениям, большей частью забывает прошлое для настоящего, тишина, царствовавшая во время представления, разом нарушилась смешанным гулом тысячи голосов, напоминавшим жужжание пчел или щебетанье птиц, когда они приветствуют появление утра своими звонкими веселыми голосами.
Антракт длился около двадцати минут, в продолжение которого оба иностранца вновь осмотрели поочередно все ложи, но ни в одной из них не нашли молодого принца.
Капельмейстер дал знак начинать увертюру балета, и при звуках оркестра занавес снова взвился.
Сцена представляла предместье индийского города с башнями, пагодами и изображениями Брахмы, Шивы, Вишну и Лакшми, богини милосердия; в глубине, под сводом темно-голубого неба, виднелись золотистые берега Ганга.
Толпа девушек в белоснежных длинных одеждах приблизилась к рампе, и полилась дивная мелодия. Это был гимн алмазу Ненуфар, который, по сказаниям жителей Тибета, ведет прямо в рай Будды всех, кто его воспевает.
При виде азиатской декорации и при звуках напева той индийской песни, которую пастухи поют хором, возвращаясь вечером со своими стадами с пастбища, оба друга сейчас же поняли, в чем будет состоять представление. Это была полуопера и полубалет с содержанием, заимствованным из старой индийской повести поэта Калидасы, переведенной около этого времени у нас во Франции под заглавием «Признательность Сакунталы». Один венский молодой поэт, участвовавший в пышной встрече индийского генерала и его свиты, возымел деликатное намерение устроить ему приветствие, оживив в его памяти песни, костюмы, танцы и синеву небес его родины.
Оба друга были тронуты и в то же время приведены в смущение такой торжественностью, где они некоторым образом играли роль героев. Когда хор при пении последней строфы гимна обратился в их сторону, как бы намекая, что последние слова относятся к ним, взоры всех устремились на их ложу, несмотря на присутствие самого императора и всех немецких принцев, раздались громкие крики «браво!». Публика, позабыв почтить власть официальную, столь почитавшуюся в то время, особенно в Вене, почтила поэтическое могущество и силу богатства и таинственности, которые всегда и везде производят чарующее впечатление.
Но вот толпа, составлявшая хор, расступилась и в средине ее, как букет в вазе из алебастра, появилось около тридцати танцовщиц, а в самом центре их, как роскошнейший цветок всего букета, возвышавшийся на целую голову над всеми прочими цветами, стояла сама царица алмей, эта богиня красоты и грации, этот цветок, воплощенный в женщине, носившей имя Розины Энгель.
Последовал единодушный крик восторга и взрыв неистовых рукоплесканий. Из всех лож, из оркестра, даже из партера, как ракеты благовонного фейерверка, полетели тысячи букетов и усыпали весь пол сцены. Это был блестящий, благоухающий жертвенник, где алмеи казались жрицами, а Розина Энгель – самим божеством.
Кто путешествовал по Италии, тот хорошо знаком с аплодисментами и восторженными криками «браво», которыми толпа приветствует своих любимых артистов, но мы утверждаем, что никогда еще ни в Риме, ни даже в Неаполе не раздавалось более громких, более единодушных и более заслуженных рукоплесканий.
С этой минуты и спектакль, и зрители, все эти эрцгерцоги, принцы, принцессы и придворные, все было позабыто. Самый театр и сам зал исчезли – все две тысячи человек без различия сословий и титулов перенеслись в очарованный край Индии. Двухчасовое созерцание генеральской ложи превосходным образом подготовило публику к путешествию по этой чудной стране. В продолжение балета та аристократическая и интеллигентная часть венского населения, которая находилась теперь в императорском театре, обратилась в индийцев и готова была пасть ниц перед богиней Розиной, совершившей это чудное превращение.
Занавес опустился среди рукоплесканий и снова был поднят по требованию публики, вызывавшей сеньору Розину Энгель.
Сеньора Розина Энгель снова появилась.
И тут уже посыпался не дождь, а целый ливень, целая лавина, целое наводнение цветов. Букеты всевозможных форм и размеров, можно даже сказать, различных стран, так как некоторые из них были произведением лучших венских оранжерей, падали вокруг бенефициантки благоухающим потоком.
Но, странная вещь! Среди всех чудес всемирной флоры Розина Энгель, казалось, обратила внимание на одно только приношение, на единственный букет, который она и подняла своей дивной рукою. Это был небольшой букетик из фиалок, с белоснежным, только что распустившимся розаном посредине.
По всей вероятности, букет этот был приношением какой-нибудь робкой, боязливой души, подобно фиалке скрывавшейся в тени и издававшей только свое благоухание, не обнаруживая своего венчика.
Как известно, фиалка символ застенчивости и скромности; белый розан – невинности и целомудрия. Очевидно, существовала какая-то связь между пославшим букет и тою, кому он был предназначен.
По крайней мере, прекрасная Розина была, очевидно, такого мнения, потому что, подняв букет, она поднесла его к губам, взглянула на ложу, почти скрытую под сводом, откуда этот букет был брошен, и опять с нежностью посмотрела на цветы: не имея возможности поцеловать их своими губами, она, казалось, целовала их своими взорами!
Оба иностранца внимательно следили за всеми подробностями этой сцены. Глаза их, как и глаза танцовщицы, были устремлены на таинственную ложу, и в ту минуту, как сеньора Розина Энгель поднесла букет к своим губам, индийский генерал ухватился за руку своего друга:
– Он здесь! – воскликнул он по-французски, совершенно позабыв, что его могут слышать.
– Да, вон в той ложе, – отвечал человек в черной одежде на лахорском наречии. – Ради бога, генерал, говорите только на хинди.
– Ах, да, ваша правда, – отвечал тот на этом же языке.
И, отпустив руку в карман своей широкой одежды, он прибавил:
– Кажется, теперь уже пора и нам бросить наш наццер прекрасной Розине.
Наццером в Индии называется дар, приносимый подчиненным своему начальнику.
Наццер генерала состоял из мускусного мешка, сделанного из кожи кабарги; эта драгоценная редкость Тибета издает необыкновенно сильный запах, который опять обратил на индийца общее внимание публики, отвлеченное на минуту ложей, откуда был брошен букет.
Генерал, сняв с руки бриллиантовый браслет, продел в него мускусный мешок и бросил все это сеньоре Энгель, у которой невольно вырвался крик изумления при виде блестящих алмазов чистейшей воды, сверкавших, как водопад при солнечных лучах.
