Новый эмигрант, имени которого никто не знал, известно было только, что он уроженец Мальты, был представлен командующим инфантерии генералом Вентура генералу Алларду, командовавшему кавалерией. Вскоре Рунжет Сингх назначил его начальником всей артиллерии с жалованьем сто тысяч франков в год.
Но не эти деньги положили основание несметному богатству этого человека: чисто индийская легенда приписывала этому богатству другой источник. Рассказывали, что однажды лахорский правитель прибыл в Пенджаб на смотр войск, находившихся под командой мальтийского генерала, а тот приказал воздвигнуть для короля трон, с высоты которого ему было бы удобно следить за стройными и ловкими маневрами, к которым начальник артиллерии успел менее чем за три года приучить войска, находившиеся под его командой.
После смотра Рунжет Сингх, восхищенный всем увиденным, пожелал наградить своего генерала, удвоив его жалованье, однако тот заметил с улыбкою, что такая щедрая награда может возбудить в его сотоварищах зависть, и осведомился, не позволит ли ему король просить себе другой милости.
Рунжет Сингх в знак согласия утвердительно кивнул головой.
Тогда мальтиец попросил подарить ему тот клочок земли, на котором разостлан был ковер, находившийся под его троном, т. е. пространство земли величиною в двадцать пять квадратных футов.
Раджа, конечно, исполнил это желание.
Дело в том, что ковер был разостлан над алмазной копью. И вот этот генерал Рунжет Сингха сделался таким богачом, что был теперь сам в состоянии, как говорили, содержать всю армию раджи численностью в тридцать – тридцать пять тысяч человек.
Через семь или восемь лет после поступления мальтийца на службу лахорского короля, добавляет индогерманская легенда, ко двору Рунжет Сингха явился некий корсиканец, бывший офицер наполеоновской армии. Он, как и все, исходившее из Европы, был принят чрезвычайно благосклонно, и раджа, не дожидаясь даже просьбы со стороны прибывшего, предложил ему занять должность или в армии, или в администрации. Однако европеец, как ходили слухи, сам обладал огромным капиталом, врученным ему будто бы императором на острове Святой Елены, поэтому отказался от сделанных ему предложений.
Вот этот-то новоприбывший корсиканец, как говорили, и был тем самым человеком в черной одежде с красной ленточкой в петлице, с бледным цветом лица, густыми черными усами и глубоким проницательным взглядом, который теперь сидел в ложе, справа от великолепного индийца, и невольно обращал на себя внимание своим высоким челом, гордым мужественным видом, свойственным человеку, вся жизнь которого была долгой непрерывной борьбой за идею.
Но с какой целью эти люди приехали в Европу? Носились слухи, будто они искали союзников против Англии, так как Рунжет Сингху нужна была только поддержка одной из европейских держав, чтобы начать в Индии всеобщее восстание.
В Вене, по их словам, они ожидали прибытия сына раджи, молодого принца, подававшего блестящие надежды, который из-за болезни остался пока в Александрии.
Приехав в столицу Австрии, они предъявили Меттерниху рекомендательные грамоты за подписью лахорского раджи и удостоились со стороны императора Франца такого же пышного и дружественного приема, с каким в 1819 году был встречен персидский посланник Абдул Гассанхан.
Представление ко двору индийского генерала и его свиты произошло с необыкновенной торжественностью и пышностью. Он поверг к стопам Его Величества богатейшие подарки, присланные раджой и состоявшие из портрета лахорского короля в драгоценной раме из китайского нефрита, из шелковых и кашемировых тканей и из жемчужных и рубиновых ожерелий. В скором времени дворец, предназначенный императором для его жительства, с утра до вечера стали осаждать придворные, являвшиеся сюда от имени своих жен, сестер и дочерей с поручением нежнейшим образом пожать руку набобу, чтобы выжать из этих рук побольше бриллиантов, изумрудов и сапфиров, которые так из них и сыпались.
Теперь, надеюсь, станет понятным, если оставить в стороне живописную сторону, почему все взоры прикованы были к ложе посланника лахорского магараджи.
XV. Индийский мираж
Между тем, эти два человека, сосредоточившие на себе всеобщее внимание, в противоположность толпе, казалось, были совершенно равнодушны и к благородным принцессам, сидевшим в первых рядах, и ко всем прочим прекрасным зрительницам. Взоры их безразлично блуждали по ложам, и можно было, скорее, подумать, что они старались разглядеть самые отдаленные уголки театра в надежде увидеть там кого-то, или еще не приехавшего, или же так старательно скрытого, что все усилия его отыскать были напрасны.
– Право, чем больше я смотрю, тем меньше вижу, у меня даже в глазах зарябило, – проговорил индиец на делийском наречии, на котором оба друга говорили как на родном языке. – А вы, Гаэтано, видите что-нибудь?
– Нет, – отвечал человек в черной одежде, – но мне сказали, что он непременно будет на этом представлении.
– Не захворал ли он?
– Ну, при его железной воле даже опасная болезнь его не удержит… Наверное, он сегодня будет здесь, даже если бы пришлось нести его сюда на носилках. Я даже почти уверен, что он уже здесь, но не официально, а сидит в какой-нибудь из закрытых лож бенуара. Подумайте, возможно ли, чтобы он пропустил бенефис женщины, которая не отказала ему в том, в чем до сих пор отказывала всем без исключения?
– Ваша правда, Гаэтано, он или уже приехал, или же приедет. Вы говорили, что имеете новые сведения о Розине.
– Да, генерал.
– И такие же благоприятные, как и прежде?
– Даже еще благоприятнее.
– Любит она его?
– Обожает!
– Бескорыстно?
– Милый мой генерал, есть женщины, которые отдаются, но не продаются…
– Известно вам что-нибудь из прошлого этой девушки… то есть этой женщины, хотел я сказать.
– Да, это целая история, но она вовсе не относится к нашему делу. Видите ли, пока Розина была еще совсем маленькая, ее мать, или, по крайней мере, женщина, слывшая ее матерью, – сама Розина, кажется, ничего не знает верного на этот счет, – вела бог весть какую жизнь. Когда девочка стала подрастать и все заметили ее необычайную красоту, то захотели извлечь из нее выгоду. Тогда-то во избежание ожидавшей ее участи, малютка покинула свою мать – ей было всего одиннадцать лет – и пристала к цыганскому табору. Тринадцати лет она дебютировала в Гренадском театре, потом в Севилье и Мадриде и, наконец, приехала в Вену с рекомендательным письмом от австрийского посланника в Испании к антрепренеру императорских театров. Заметьте, генерал, что я передаю вам не историю ее жизни, а просто перечень ее приключений.
– И что же вы видите во всем этом?..
– Достойнейшую, благороднейшую и самоотверженную сторону этой женщины.
– Так вы думаете, что можно ей довериться?
– Я, по крайней мере, доверился бы.
– Ну, если вы доверяете ей, то само собой разумеется, что и я доверюсь, или, вернее сказать, что я уже доверился, потому что письмо написано и лежит вот здесь, в кошельке. Но вот вопрос: настолько ли она умна, чтобы понять всю важность нашего предприятия?
– Женщины, генерал, понимают сердцем. Раз она любит, то этого вполне достаточно, чтобы она позаботилась о славе и величии любимого человека. Без сомнения, она поймет!
– Скажите, пожалуйста, при том строгом и тайном надзоре, который учрежден над ним – как вы объясняете то, что эту девушку свободно допускают к нему на свидание?
– Ему шестнадцать лет, генерал, и полицейский надзор, как бы он ни был строг, в известных случаях принужден смотреть сквозь пальцы на шестнадцатилетнего юношу, который, как говорят, слишком рано развился и по своей страстности не уступит и двадцатипятилетнему мужчине. К тому же она с ним видится только в Шёнбрунне, куда ее приводит дворцовый садовник под именем своей племянницы.
– Да, и бедные дети воображают, что он предан им, тогда как, по всей вероятности, он вполне предан полиции.
– Очень может быть… Надо их предупредить, что это нужно сохранять в глубокой тайне…
– Об этом есть приписка в моем письме.
– Так как я имею возможность добраться до него без посредничества посторонних…
– А уверены ли вы, что не заблудитесь ночью в этих огромных садах Шёнбрунна?
– В 1809 году я там жил вместе с императором, и он на острове Святой Елены вручил мне план Шёнбрунна.
– В таком случае нужно еще, кроме этого, надеяться на случай, на провидение да на Бога, – промолвил генерал голосом почти убежденного человека. – Но почему его до сих пор нет в театре?
– Во-первых, ничто еще положительно не доказывает, что его здесь не было. Бедное дитя ведь воображает, что его тайная страсть никому не известна, и потому не решается занять место в ложе эрцгерцогов из опасения как-нибудь выдать свои чувства: юношеское сердце ведь не умеет их скрывать. Во-вторых, как я уже сказал, очень может быть, что он здесь инкогнито. В-третьих, наконец, он, как уверяют, не особенно любит музыку. Притом, желая доказать прелестной Розине, что приехал исключительно для нее одной, он, по всей вероятности, – лучше сказать, почти наверное, – пропустит оперу и явится только к балету.
