в один комок глуховатого гула, который не помещался в ушах. Пол шевелился от спящих вповалку солдат, солдаты толпились у газетных киосков и касс, выходили на улицу и входили — казалось, за стенами ворочается серый океан, вкатывающий и отсасывающий одну и ту же волну. Пожилой солдат напротив меня, сняв пилотку и пригладив волосы на лысеющей голове, шевелил черными усами, обнажая два металлических зуба, говорил соседу, молодому парню со сдобными щеками:
— Ка-ак жахнет бомба сюда, а? Месиво будет.
— Чего бомба? — беспокоился молодой.
— Если бы, говорю, кинули.
— Так самолетов-то нет, тревогу не объявляли.
— Нет, я к примеру.
— Стращаешь, значит…
Слева от них разбитной худенький солдат в расхристанной шинелишке толкал в плечо посапывающего соседа.
— Слушай, пиво дают… Слышь?
— Какое такое пиво?
— Обыкновенное. По кружечке перед дорогой, а?
— Где дают?
— Да тут за углом.
— Денег нету у меня.
— Да есть деньги, слышь? У меня. Ведь когда его, этого пива, потом и выпьешь.
— А место?
— Чего место?
— Вопрутся. Соображаешь?
— Так мы сидоры оставим и присмотреть попросим. Слышь? Пошли…
Постепенно, убаюканный гулом и голосами, я стал дремать и очнулся оттого, что между мной и соседом мягко, но настойчиво втискивался кто-то в кожаном реглане. Я подвинулся сколько мог, даже не посмотрев, мне было все равно.
Лишь спустя некоторое время в поле моего зрения попала нога, обутая в стоптанный, но с шиком начищенный сапог, — она то осторожно выдвигалась в узкую щель между двумя спящими солдатами, то подгибалась и пряталась.
— И сказал Староиванников, — послышался молодой басок, — лучше всего носить свою ногу в кармане соседа, но так как никто этого не разрешает, приходится аккуратно навертывать портянки. Болит.
— Почему? — машинально спросил я.
— Натер, когда драпал…
Бегство на фронте мне в это время казалось крайне предосудительным, и я с некоторым недоумением посмотрел на моего нового соседа, который так просто и без нужды признавался в этом. Он был в потертом кожаном реглане, недавно побрит, серые глаза смотрели внимательно и добродушно. Лицо с запавшими щеками, в отходящем загаре, подбородок мягкий, не из волевых, нос с мясистыми крыльями, чуть вздернутый. Словом, обличье из тех, что восемьсот на тысячу.
— Хотите сказать, когда отступали? — попытался уточнить я.
— Нет, драпал. Вам еще не приходилось?
— Не приходилось. И далеко вы это самое… драпали?
— Из Бельских лесов.
— Где это?
— Где-то близко от Белоруссии… Бабы кормили похлебкой меня, деды снабжали самосадом. А бы тут поезда ждете или смысл жизни ищете?
— При чем тут смысл жизни?
— Да так… Теперь многие увлекаются — быть, не быть?
— А вы?
— Какой из Васьки принц Датский! Я часть ищу. Потеряла меня и в бюро находок не заявила.
Рассказал: он лейтенант, авиатехник, был оставлен при поврежденном бомбардировщике в этих самых Бельских лесах — караулить, пока не вытащат. Досиделся до прорыва немецких танков, которые расстреляли бомбардировщик вторично, а сам он, поняв, что попал в окружение, «ширнул по лесам» и больше четырех недель, сторонясь больших дорог, пробирался к своим. Три дня назад заехал в Кубинку, жены нет, дом вверх дном и щепки по дороге — разбомбили. Выяснилось, однако, что жена жива, уехала. В Москве толку никакого не добился, эвакуации да пертурбации, но один майор сказал, что видел два дня назад какой-то аэродром неподалеку от железной дороги Наро-Фоминск — Малоярославец.
— Махнем вместе, а? — предложил он, когда я в свою очередь изложил ему мою одиссею. — Как говорил Староиванников, лучше молчать вдвоем, чем петь одному.
— Что это за древний мудрец такой — Староиванников?
— Он не древний, он комиссар нашей части. Худущий такой майор, но толковый, присловья любит. Вот и пошло: «Как говорил Староиванников». Так махнем? Главное — хоть за что-нибудь зацепиться, тогда и весь клубок легче разматывать.
— Я уже наездился. От свертка на руках кровавые мозоли.
— А что в нем?
Я рассказал.
— Сверток придется оставить, — решил он. — Музыки нам теперь и без патефона хватит.
— Казенное имущество.
— Из личных средств возместите. Водятся еще? А нету — потом отработаете. За маневренность в такую пору никакая цена не дорога.
Идея совместной поездки мне понравилась, но я все же решил посоветоваться с комендантом вокзала: нельзя ли сдать сверток под расписку? В делах войны и обстановке я в то время разбирался столько же, сколько щепка в причинах и уровне половодья, которое ее несет. Комендант долго смотрел на меня шальными от бессонницы глазами, буркнул:
— Придумаете, веревку с пожара тащить… Положите ваш сверток в коридоре, караулить там некому, но и красть тоже. От нас теперь одна дорога — на фронт!
Я опасливо посмотрел в коридор. Народ тут толкался круглосуточно, да что же делать? Сунул сверток на подоконник, мысленно попрощался с ним и вышел. Теперь я так же, как и мой попутчик, был только с легким, почти ничего не весившим вещмешком: пара белья, бритва, мыло, носовые платки и две булки.
— А теперь пошли харчиться, — предложил лейтенант. — На пустой желудок и мысль не бежит…
Ресторан при вокзале, не тот, что теперь, а со стороны нынешних пригородных касс, работал, исправно и даже не был переполнен. Мы поели, выпили бутылку вина, за которым перешли на «ты», — водки, между прочим, не подавали, — и в сумерки сели в поезд. На вагонах еще было написано «Москва — Киев», но в пути нас предупредили, что дальше Наро-Фоминска движения уже нет. Там мы и вылезли; попросившись на постой в первый попавшийся дом, переночевали на полу. Затемно попили чаю, прикончив две мои булки, а на рассвете, сизом, в голубоватой изморози, нашли в районе вокзала полуторку, шофер которой, заведя ручкой мотор, собирался залезть в кабину. Машина шла на Чубуково, оттуда — в район Боровска.
— Подходит, — сказал попутчик.
— В кузове у меня взрывчатка и детонаторы, — предупредил шофер.
— И что?
— Бомба попадет — кинет выше облаков.
— Попадет — и так кинет. Сам-то едешь?
— У меня служба.
— И нам не на курорт.
— Мне же веселее, — засмеялся шофер. — О чем речь? Солнце, казалось, продиралось с трудом сквозь морозный туман, но, продравшись, быстро превратило иней в росу, весело блестевшую на буром жнивье и рыжих листьях березок. Дорога тоже заискрилась бликами, но стала скользкой, пришлось сбавлять скорость. Между тем с каждой минутой все настойчивее, все злее гудели в небе немецкие самолеты. Ни до этого, ни после во время войны не видел я столько авиации в одном месте — казалось, кто-то раздразнил гигантский рой ос и они, с желтизной по брюшку, с алюминиевым мерцанием крыльев, назойливо и упорно
