Зажав портфель под мышкой, Каверли вышел из гостиницы, чтобы посмотреть фейерверк. Ему казалось вполне уместным, что заседание, где речь шла о взрывах и разрушениях, закончилось таким роскошным, красивым и совершенно безобидным зрелищем. На дощатом настиле вдоль пляжа для публики были расставлены складные стулья. Стреляли из минометов на берегу. Каверли слышал гул выстрела, следил по легкому дымному следу за полетом ракеты, когда она поднималась мимо вечерней звезды. Ослепительно белая вспышка звук разрыва доходил до зрителей через секунду, — а затем в небе переплетались узкие золотистые ленты, изгибавшиеся, как стебли, и заканчивавшиеся безмолвными шарами цветного огня. Все это отражалось в окнах гостиницы; владельцы магазинов подарков задирали головы, любуясь этим оригинальным спектаклем, и лица их казались восторженными и простодушными. Тут и там вспыхивали аплодисменты, трогательное выражение вежливого одобрения и восторга, нечто вроде рукоплесканий, какие, слышишь, когда умолкает танцевальная музыка. На фоне сумерек отчетливо виднелись клубы черного дыма, менявшие свои очертания по мере того, как ветер уносил их к морю. Каверли сел на стул, чтобы вдоволь насладиться зрелищем, снова и снова слышать гул миномета, видеть белый дымный след, любоваться россыпью звезд, яркими красками, внимать восторженным вздохам сотен людей и одобрительным аплодисментам. Фейерверк закончился огневой завесой, безобидной пародией на военные действия, и адским грохотом пальбы, а тысячи окон гостиницы засверкали ослепительно белым пламенем. Последний разрыв потряс дощатый настил, не причинив ему вреда, грянули аплодисменты, как в школе танцев, и Каверли направился обратно в гостиницу. Войдя в свой номер, он подумал, уж не побывали ли там грабители. Все ящики были выдвинуты, одежда разбросана по стульям; однако ему не следовало удивляться этому хаосу, так как, путешествуя, он бывал крайне неаккуратен. Спал он с портфелем в объятиях.
Утром Каверли, прижимая портфель к груди, как девочки носят свои школьные учебники, поспешил из Атлантик-Сити в международный аэропорт и стал ждать самолета на Запад. Он вспомнил вокзал в Сент-Ботолфсе с его сутолокой приезжающих и отъезжающих, с запахами каменного угля, мастики для пола и уборных, с темным залом ожидания, где какая-то сила словно придавала большую значительность пассажирам, ожидающим прибытия своих поездов. А здесь был этот чертог или дворец, где сквозь стеклянные стены виднеется затянутое тучами небо, где простор и удобство помещений и запах искусственной кожи не только не объединяют, а разобщают пассажиров. По расписанию самолет Каверли должен был вылететь в два часа, но без четверти три пассажиры все еще ждали посадки. Некоторые ворчали, а Кое у кого были номера дневных газет, где сообщалось об аварии реактивного самолета в Колорадо, при которой погибло семьдесят три человека. Может быть, потерпевший аварию самолет был тот самый, которого они ждали? Может быть, это спасло им жизнь? Каверли подошел к справочному бюро, чтобы узнать о своем рейсе. Вопрос был, конечно, законный, однако дежурный диспетчер ответил злобно, как будто, покупая билеты на самолет, человек тем самым обязывался вести себя тише воды, ниже травы и оставаться в полном неведении.
— Произошла задержка, — нехотя сказал диспетчер, — возможно, неполадки с двигателем или же запоздал самолет из Европы, с которым согласован этот рейс. Раньше половины четвертого посадки не будет.
Каверли поблагодарил за любезность и поднялся в бар. В позолоченной рамке справа от двери висел портрет хорошенькой певицы в вечернем туалете — представительницы тех тысяч красавиц, которые ослепительно улыбаются нам с порога ресторанов и обеденных залов гостиниц; но сама певица появится здесь не раньше девяти часов, а сейчас, наверно, спит или несет свое белье в прачечную самообслуживания.
В баре играла джазовая музыка, а буфетчик был в военном мундире. Каверли уселся на табурет и заказам пиво. Мужчина рядом с ним беззаботно покачивался на табурете.
— Куда летите? — спросил он.
— В Денвер.
— Я тоже! — воскликнул незнакомец, хлопнув Каверли по спине. — Я уже три дня лечу в Денвер.
— Правильно, — сказал буфетчик. — Он пропустил уже восемь самолетов. Восемь, да?
— Восемь, — подтвердил незнакомец. — Это потому, что я люблю свою жену. Моя жена в Денвере, и я так сильно люблю ее, что не могу попасть на самолет.
— Для бара это хорошо, — сказал буфетчик.
В полумраке в конце бара двое явных гомосексуалистов с крашеными волосами соломенного цвета пили ром. За одним из столиков завтракала семья и разговаривала на языке рекламы. По-видимому, это была семейная шутка.
— О! — воскликнула мать. — Попробуйте эти ломтики белого мяса айдахской индейки, приправленной для вкуса рибофлавином.
— Я люблю рассыпчатый, хрустящий картофель-фри, — сказал мальчик. Золотисто-коричневый, зажаренный в инфракрасных печах, гарантирующих ваше здоровье, и посыпанный импортной солью.
— Я люблю безукоризненно чистые комнаты отдыха, — сказала девочка, убранные под наблюдением опытной медицинской сестры и в гигиенических целях запечатанные ради нашего комфорта, удобства и душевного спокойствия.
— Курите «Уинстон» и ночью и днем, хороший вкус вы найдете в нем, пропищал малыш, сидевший на высоком стуле. — Сигареты «Уинстон» обладают ароматом.
Темный бар казался произведением искусства, но это произведение искусства явно возникло совершенно независимо от иконографии вселенной. За исключением этикеток на бутылках, там все было незнакомо. Освещение в баре было скрытое, а стены напоминали темные зеркала. Не было ни куска дерева, ни хотя бы серебряного подноса в форме древесного листа, чтобы напомнить Каверли об окружающем мире. Красота единообразия, благодаря которой кажется, что звезда и раковина, море и облака — все создано одной и той же рукой, была утрачена. Музыка смолкла, прерванная объявлением, что начинается посадка на рейс Каверли; Каверли уплатил за пиво и схватил свой портфель. Он зашел в мужской туалет, где кто-то написал на стене нечто в высшей степени человеческое, а затем пошел по длинному коридору мимо светящихся номеров к нужной секции. Никакого самолета еще не было видно, но ни задержка, ни известие об аварии не заставили никого из пассажиров изменить свои планы. Они смирно и покорно стояли там, будто злая администрация аэропорта и правда вместе с билетами продала им смирение и покорность. Пальто у Каверли было для здешнего климата слишком теплое; впрочем, большинство остальных пассажиров прибыли из мест, где было либо холодней, либо теплей, чем здесь. Из репродуктора, висевшего как раз над головой, непрерывно лилась нежная музыка.
— Все будет в порядке, — прошептала рядом с Каверли какая-то старая женщина, обращаясь к еще более старой спутнице. — Это вовсе не опасно. Не опасней, чем поезд. Они ежегодно перевозят миллионы пассажиров. Все будет в порядке.
Женщина постарше не отнимала пальцев, узловатых, как древесный корень, от щек, а в ее глазах был страх смерти. Все вокруг было для нее предвестником смерти — игривые механики в белых комбинезонах, нумерованные взлетно-посадочные полосы, рев подруливающего «Боинга-707». Плакал младенец. Мужчина причесывался гребешком. Предметы и звуки вокруг Каверли как бы сгруппировались в какое-то непреложное утверждение. Такова была жизнь: музыка, страх незнакомой старухи перед смертью, ровное поле аэродрома, а вдали крыши домов.
Самолет подрулил, пассажиры поднялись по трапу, и стюардесса усадила Каверли между старухой и мужчиной, от которого пахло виски. На стюардессе были туфли на высоких каблуках, плащ и темные очки. Из-под плаща выглядывал подол красного шелкового платья. Задраив люк самолета, она ушла в уборную и вновь появилась в своей форменной одежде — серой юбке и белой шелковой блузке. Когда она сняла очки, глаза у нее оказались усталыми и взгляд был страдальческий.
— Джо Бернер, — сказал мужчина по правую руку от Каверли, и Каверли пожал ему руку и представился. — Рад познакомиться с вами, Кав, — сказал незнакомец. — Позвольте преподнести вам небольшой подарок. — Он вытащил из кармана коробочку, и, когда Каверли открыл ее, в ней оказался позолоченный зажим для галстука. — Я без конца разъезжаю, — пояснил незнакомец, — в всюду раздаю эти зажимы для галстуков. Их сделали по моему заказу в Провиденсе. Это ювелирная столица Соединенных Штатов. Я раздаю от двух до трех тысяч зажимов в год. Это хороший способ приобретать друзей. Зажим для галстука каждому пригодится.
— Большое спасибо, — сказал Каверли.
— Я вяжу носки для астронавтов, — сказала старая женщина по левую руку от Каверли. — О, я знаю, это глупо с моей стороны, но я люблю этих ребят, и мне страшно подумать, что у них мерзнут ноги. За последние шесть недель я послала десять пар носков на мыс Канаверал. Правда, они не благодарят меня, но ни разу не вернули носки назад, и мне приятно думать, что они их носят.
