— Джо Бернер, — сказал мужчина по правую руку от Каверли, и Каверли пожал ему руку и представился. — Рад познакомиться с вами, Кав, — сказал незнакомец. — Позвольте преподнести вам небольшой подарок. — Он вытащил из кармана коробочку, и, когда Каверли открыл ее, в ней оказался позолоченный зажим для галстука. — Я без конца разъезжаю, — пояснил незнакомец, — в всюду раздаю эти зажимы для галстуков. Их сделали по моему заказу в Провиденсе. Это ювелирная столица Соединенных Штатов. Я раздаю от двух до трех тысяч зажимов в год. Это хороший способ приобретать друзей. Зажим для галстука каждому пригодится.
— Большое спасибо, — сказал Каверли.
— Я вяжу носки для астронавтов, — сказала старая женщина по левую руку от Каверли. — О, я знаю, это глупо с моей стороны, но я люблю этих ребят, и мне страшно подумать, что у них мерзнут ноги. За последние шесть недель я послала десять пар носков на мыс Канаверал. Правда, они не благодарят меня, но ни разу не вернули носки назад, и мне приятно думать, что они их носят.
— Я взял отпуск на несколько дней, чтобы повидать старого друга. Он умирает от рака, — сказал Джо Бернер. — Сейчас у меня двадцать семь друзей умирают от рака. Некоторые из них это знают. Другие нет. Но всем им осталось жить от силы год.
Тут на пассажиров обрушилась лавина невообразимых звуков, их грубо прижало силой тяжести к спинкам кресел: самолет пронесся по взлетной полосе и стал стремительно набирать высоту. Большая панель сорвалась с потолка и разбилась в проходе, а стаканы и бутылки в буфете громко задребезжали. Когда самолет поднялся над разорванными облаками, пассажиры отстегнули привязные ремни и вернулись к своей обычной жизни, к своим привычкам.
— Добрый день, — произнес громкоговоритель. — Вас приветствует капитан Макферсон, командир экипажа, совершающего беспосадочный рейс номер семьдесят три до Денвера. Мы получили сообщение о небольших завихрениях воздуха в горах, но ожидаем, что к намеченному для посадки времени погода прояснится. Мы просим извинить нас за опоздание и хотим воспользоваться случаем поблагодарить вашу терпеливость и ничегонеделание по этому случаю. — Репродуктор щелкнул и умолк.
Каверли не заметил, чтобы кто-нибудь, кроме него, испытывал недоумение. Не ошибся ли он, считая, что профессия летчика предполагает элементарное знание английского языка? Джо Бернер принялся рассказывать Каверли историю своей жизни. Стиль у него был почти фольклорный. Он начал с родителей. Описал место, где родился. Затем рассказал Каверли о двух своих старших братьях, о своем увлечении бейсболом, о случайных работах, которыми ему пришлось заниматься, о школах, в которых он учился, о замечательных оладьях на пахтанье, которые пекла его мать, и о друзьях, которых он приобретал и терял. Он рассказал Каверли о своих годовых доходах, о количестве служащих в его конторе, о том, какие три операции были ему сделаны, о том, какая у него замечательная жена, и о том, во сколько ему обошлась разбивка сада вокруг его семикомнатного дома с двумя ванными на Лонг-Айленде.
— Есть у меня необыкновенная штука, — сказал он. — У меня, значит, на лужайке перед домом маяк. Лет пять тому назад за неуплату налогов, значит, продавалось с аукциона большое поместье на Сандс-Пойнте, и мы с матерью поехали туда поглядеть, нет ли для нас чего-нибудь подходящего. И вот у них, значит, было маленькое озеро и на нем маяк — конечно, маяк был просто для украшения, — и, когда дело дошло до продажи маяка, цену набавляли очень медленно. Я и предложил тридцать пять долларов, просто для смеха, и знаете что? Маяк остался за мной. Ну, у меня есть приятель, значит, в транспортной фирме — всегда следует водить знакомство с нужными людьми, и он поехал туда, снял маяк с озера и вывез его. Я и по сей день не знаю, как он это сделал. Ну, у меня, значит, есть еще приятель в электротехнической конторе, он подключил маяк, и теперь этот маяк стоит на лужайке перед моим домом. Благодаря ему вид получился просто чудесный. Конечно, кое-кто из соседей жалуется — зануд везде хватает, — так что я зажигаю его не каждый вечер, но, когда у нас собираются гости поиграть в карты или посмотреть телевизор, я включаю его, и вид у него великолепный.
К этому времени небо стало темно-синим, каким оно бывает на большой высоте, и обстановка в самолете была веселая, как в баре. Белая блузка стюардессы вылезала из юбки, когда она наклонялась, чтобы подать коктейль; выпрямляясь, стюардесса каждый раз заправляла ее обратно. Спинки сидений были высокие, как стенки старинной церковной скамьи, так что пассажиры, не слишком отделенные один от другого, в то же время не слишком хорошо видели друг друга. Вдруг дверь в переборке открылась, и Каверли увидел, что в проход вышел командир экипажа. Цвет лица у него был землистый, а взгляд такой же страдальческий, как у стюардессы. Может быть, он дружил с пилотом и экипажем, которые несколько часов назад потерпели аварию в Колорадо? Мог ли он, мог ли кто-нибудь на свете обладать такой силой духа, чтобы спокойно отнестись к этому несчастью? Могут ли обугленные скелеты семидесяти трех мертвецов означать для него меньше, чем для всего остального мира. Командир кивнул стюардессе, и та пошла за ним к буфету в хвостовую часть. Они не обменялись ни словом, но стюардесса положила кусочек льда в бумажный стакан и налила в него виски. Командир пошел с выпивкой назад в кабину и закрыл за собой дверь. Старушка дремала, а Джо Бернер, покончив с автобиографией, принялся выкладывать свой запас анекдотов. Без всякого предупреждения самолет резко снизился примерно на две тысячи футов.
Поднялось страшное смятение. Выпивка у большинства пассажиров выплеснулась в потолок, мужчин и женщин выбросило в проходы, дети громко кричали.
— Внимание, внимание, — ожил громкоговоритель. — Слушайте все!
— О боже мой, — сказала стюардесса, прошла в хвостовую часть, села и пристегнула себя ремнем.
— Внимание, внимание, — произнес усиленный репродуктором голос, и Каверли подумал, что, возможно, это последний голос, который он слышит в жизни.
Однажды, когда его готовили к серьезной операции, он из окна больницы увидел, как в окне дома напротив какая-то толстая женщина вытирала пыль с рояля. Ему уже дали пентоталовый наркоз, и он быстро терял сознание, однако же довольно долго сопротивлялся действию наркоза, чтобы возмутиться: неужели последнее, что он, быть может, видит в этом дорогом ему мире, — это толстая женщина, вытирающая пыль с рояля.
— Внимание, внимание, — произнес голос. Самолет выровнялся среди темного облака. — Говорит не ваш командир. Ваш командир лежит связанный в пилотской кабине. Пожалуйста, не двигайтесь, пожалуйста, оставайтесь на своих местах, или я прекращу подачу кислорода в салон. Мы летим со скоростью пятьсот миль в час на высоте в сорок две тысячи футов, и любой беспорядок только увеличит опасность. Я налетал почти миллион миль и лишен прав пилота только за политические убеждения. Сейчас произойдет ограбление. Через несколько минут мой сообщник войдет в салон через переднюю переборку, и вы отдадите ему свои бумажники, кошельки, ювелирные изделия и все остальные ценности, какие у вас есть. Сопротивление бесполезно. Вам ничто не поможет. Повторяю: вам ничто не поможет.
— Поговорите со мной, поговорите со мной, — попросила старая женщина. Пожалуйста, скажите хоть что-нибудь, все что угодно.
Каверли обернулся и кивнул ей, но от страха язык у него пересох, и он не мог произнести ни звука и тщетно пытался смочить язык слюной. Остальные пассажиры не шевелились, и все они — шестьдесят пять или семьдесят незнакомых друг другу людей — мчались в реактивном самолете сквозь тьму, внезапно очутившись перед лицом смерти. В каком образе она явится им? В образе огня? Вдохнут ли они, как христианские мученики, в себя пламя, чтобы сократить свои муки? Будут ли обезглавлены, искромсаны и раскиданы по какому-нибудь полю на площади в три мили? Или низвергнутся в темноту и все же не потеряют сознания во время страшного падения на землю? А может быть, утонут и, утопая, в последний раз проявят присущий им дар бесчеловечности, спихивая друг друга ногами с заливаемых водой деревянных перегородок? Больше всего мучила Каверли темнота. Тень какого-нибудь моста или здания способна омрачить состояние нашего духа не меньше, чем печальное известие, и, казалось, именно темнота удручала Каверли сильней всего. Единственное его желание было увидеть хоть какой-нибудь свет, клочок голубого неба. Женщина, сидевшая впереди, запела: «Ближе, о боже, к тебе». У нее было заурядное сопрано, какое слышишь в церкви, женственное, приятное, звучавшее раз в неделю в сопровождении голосов соседей. Она пела:
Я распят на кресте,Я покорен судьбе,Но песнь моя ближе,О боже, к тебе.
Мужчина по ту сторону прохода подхватил псалом, тотчас же к нему присоединилось еще несколько человек, и Каверли, вспомнив слова, тоже запел:
