уничтожить множество различий среди арабов (кем бы они на самом деле ни были) ради одного различия, а именно того самого, что отличает арабов ото всех остальных. В качестве предмета изучения и анализа их еще проще контролировать. Более того, подвергнув их такого рода упрощению, легко можно допустить, узаконить, придать значимость любой чуши, какую, например, можно встретить в тексте книги Сании Хамади[1049] «Темперамент и характер арабов». Например:
До сих пор арабы демонстрировали полную неспособность к дисциплине и единству. У них могут быть взрывы коллективного воодушевления, однако они не способны к терпеливым коллективным усилиям, которые обычно принимаются с трудом. Они обнаружили недостаток координации и согласия в организации и функционировании, не проявив никакой способности к кооперации. Им чуждо всякое коллективное действие на общее благо или ради взаимной выгоды[1050].
Стиль этой прозы говорит даже больше, чем Хамади собиралась сказать. Такие глаголы, как «демонстрировать», «обнаружить», «проявить», используются с косвенными дополнениями: кому арабы всё это демонстрируют, проявляют и показывают? Очевидно, никому в особенности и всем вместе. Это еще один способ говорить, что эти истины самоочевидны только для привилегированного или подготовленного наблюдателя, поскольку Хамади не приводит общедоступных свидетельств, подтверждающих ее наблюдения. Да и действительно, учитывая полную их бессмысленность, какие же могут быть тут свидетельства? Дальше – больше, ее тон становится всё увереннее: «Им чуждо всякое коллективное действие». Категории становятся всё более резкими, утверждения – всё более непререкаемыми, а сами арабы полностью превращаются из народа в предмет для стилистических упражнений Хамади. Арабы существуют только как предлог для деспотичного наблюдателя: «Мир – это моя идея».
И так во всех работах современного ориенталиста: заявления самого странного рода заполняют написанные им/ею страницы – утверждение ли это Манфреда Халперна[1051], доказывающего, что все действия человеческого ума можно свести к восьми базовым операциям, и исламский ум способен освоить лишь четыре из них[1052], или утверждение Морроу Бёрджера о том, что если в арабском языке важное место занимает риторика, то, следовательно, арабы не способны к истинному мышлению[1053]. Возможно, кто-то назовет эти утверждения мифами – по структуре и по функции, – однако необходимо попытаться понять, что за необходимость приводит к их использованию. Вот одна из таких попыток – в порядке размышления, конечно. Обобщения ориенталистов весьма детализированы, когда речь идет о перечислении недостатков арабов, но оказываются куда менее подробными, когда речь заходит о том, чтобы проанализировать их сильные стороны. Арабская семья, арабская риторика, арабский характер, – несмотря на пространные описания ориенталистов, всё это выглядит безжизненным, лишенным человеческой энергии, даже если те же самые описания обладают полнотой и глубиной благодаря широкому охвату предмета исследования. И вновь Хамади:
Так, араб живет в тяжелой и неблагодарной среде. У него мало шансов развить свой потенциал и упрочить свою позицию в обществе; он слабо верит в прогресс и перемены и спасение видит лишь в загробном мире[1054].
То, чего сам араб не может достичь, следует искать в работах о нем. Ориенталист прекрасно разбирается в его потенциях, он не пессимист, он способен упрочить позицию – и свою, и араба. Возникающий перед нами образ араба как восточного человека – определенно негативный. Тогда зачем же, спросим мы, вся эти бесчисленная череда посвященных ему работ? Что же удерживает ориенталиста, если не – а это определенно не она, – любовь к арабской науке, уму, обществу, его достижениям? Другими словами, какова природа арабского присутствия в мифическом дискурсе о нем?
Прежде всего это два момента: численность и плодовитость. Оба качества в конце концов можно свести одно к другому, однако в целях нашего анализа их необходимо разделить. Почти без исключений во всех современных работах по ориенталистике (в особенности в сфере социологии) много говорят о семье, о доминирующей роли мужчины, о том, что влияние семьи пронизывает всё общество. Типичный пример такого рода – работа Патаи. При этом немедленно проявляется молчаливый парадокс: ведь если семья – это институт, единственным средством от крушения которого является плацебо «модернизации», нам придется признать, что семья продолжает воспроизводить себя, она фертильна и по-прежнему является источником существования арабов в мире, в том виде, в каком она существует. То, что Бёрджер называет «большой ценностью, которую мужчина придает своим сексуальным навыкам»[1055], означает скрытую силу, которая лежит в основе присутствия арабов в мире. Если арабское общество представлено почти исключительно в негативных и по большей части пассивных терминах, для похищения и покорения героя-ориенталиста, то можно считать, что подобная репрезентация – это способ справиться с вариативностью и мощью арабского многообразия, источник которого носит если не интеллектуальный и социальный характер, то сексуальный и биологический. Тем не менее абсолютно нерушимым табу в ориенталистском дискурсе является положение, что к самой сексуальности никогда не следует относиться серьезно. На нее никогда не следует в явном виде возлагать вину за отсутствие успехов и «реальной» рациональности, которые у арабов обнаруживают исследования ориенталистов. Однако, по моему мнению, это и есть недостающее звено в аргументации, главной целью которой является критика «традиционного» арабского общества, как в случае с работами Хамади, Бёрджера и Лернера. Они признают силу семьи, замечают слабость арабского ума, отмечают «важность» Восточного мира для Запада, но никогда не говорят, что из этого дискурса следует: единственное, что остается арабам после всего сказанного и сделанного, – это неизменное сексуальное влечение. Но иногда – как, например, в работе Леона Муньери[1056], – тайное становится явным: «Мощное сексуальное влечение… характерно для южан с горячей кровью»[1057]. В большинстве случаев, однако, принижение арабского общества и его сведение к невообразимым банальностям, невозможным в отношении какого-либо другого народа, кроме расово неполноценных арабов, осуществляется за счет скрытых сексуальных преувеличений: араб воспроизводит себя, бесконечно, сексуально, и практически ничего больше. Ориенталист об этом не говорит прямо, хотя вся аргументация строится именно на этом: «Но сотрудничество на Ближнем Востоке – это всё еще по большей части семейное дело и редко встречается за пределами круга кровных родственников или деревни»[1058]. Это всё равно что сказать, что араб – лишь биологическая единица; в институциональном, политическом, культурном отношении он – ноль или почти ноль. Арабы существуют как производители семей и как численность.
Проблема с подобными взглядами в том, что они противостоят приписываемой арабам – ориенталистами вроде Патаи, Хамади и прочими – пассивности. Однако это вполне в духе логики мифа или снов – вмещать в себя радикальные противоположности. Ведь миф
