Снова я это сделала. Мистер Крейг не будет в восторге, когда придёт на утренний осмотр.
Колдомедик снял фиксирующие ремни с моих рук три дня назад. Сразу, как только раны на запястьях начали затягиваться от моих неустанных попыток вырваться и прикончить себя во сне. Теперь, глядя на свою грудь, мне было страшно: как бы мистер Крейг не передумал и не решил снова приковать меня к постели.
Будет обидно. Ведь, будучи в сознании, я перестала себя калечить уже как две недели и явно шла на поправку, восстанавливая как физическое состояние, так и душевное равновесие, хоть со вторым и было куда сложнее… И теперь мне не хотелось терять какую-никакую свободу, даже если это на благо моему здоровью.
Я чувствовала себя как в клетке.
И хоть прекрасно осознавала, что это «заточение» ради меня самой, изнутри всё равно сжирало противное одиночество от банальной неспособности поговорить хоть с кем-то, кроме Крейга. А сказать мне хотелось много. Так много, что меня можно хоронить прямо сейчас под горой невысказанных сожалений и тяжести вины. Жгучего стыда, что одолевал меня, как только в сознании возникали отрывки моего состояния в Хогвартсе. Мне хотелось извиниться за ложь, за слабость, за то, что сдалась. За всю боль, что я причинила дорогим мне людям.
Правда, я ненавидела себя.
И простить никак не получалось. Видимо, поэтому мои руки самовольно взяли на себя грязную работу, пытаясь лишить меня жизни, стоило разуму расслабиться.
Я плохо помнила первые дни, проведённые в этой светлой и такой пустой палате. В памяти осталась лишь бешеная агония, от которой сотрясалась каждая клеточка моего тела, и болезненная потребность в датуре. Я помнила свои крики, раздирающие глотку, как всё тело горело, словно меня сжирало Адское пламя. И ощущение холодного стекла на губах, когда в меня вливали очередное успокаивающее… или обезболивающее. Или чёрт знает ещё что, после которого я отрубалась на какое-то время.
Иногда мне казалось, что я слышала Гарри, еле тихо говорящего с каким-то мужчиной. Позже я узнала, что это был доктор Крейг. Гарри же я так и не увидела. Но сильнее всего скулить хотелось оттого, что самый необходимый голос ни разу не прозвучал в этой палате.
А это значило, что Драко не приходил.
И от этого было вдвойне больнее.
После недели интенсивного лечения я смогла открыть глаза и пусть размыто, но разглядеть картинку перед собой. Услышать шуршание каких-то бумаг, которые доктор Крейг перебирал, сидя в кресле у окна. Но самое важное — я осознала, что вообще жива, ведь все дни до этого искренне верила, что нахожусь в аду.
И, о Мерлин, лучше бы я не приходила в себя ещё как минимум неделю. В мыслях была такая каша, что я в целом слабо понимала, что говорю или делаю. Не понимала, где я и как тут оказалась. Единственное, в чём я была уверена, так это в том, что мне срочно нужен датур. И в боли, неустанно одолевающей всё тело.
В эту чёртову вторую неделю колдомедик, казалось, не покидал мою палату ни на минуту. И именно в те дни на моих руках и ногах появились фиксирующие ремни. Я хотела убить себя, содрать кожу живьём и всё-таки оказаться в долгожданном аду. Сполна хлебнула ломку во всех её самых худших проявлениях из-за ослабленного организма, как мне потом рассказал мистер Крейг.
Ну а дальше… стало уже не так тяжело. Я начала есть, запивая пресноватые каши зельями, восстанавливающими рассудок. Начала самостоятельно ходить в туалет и даже принимать душ. Всё ещё очень много спала, но в часы бодрствования колдомедик освобождал меня от ремней, позволяя сидеть у окна и читать книги, что так кстати оказались в бисерной сумочке.
А ещё в ней была рубашка Драко, и в минуты истерик я утыкалась в неё носом, вбирая в себя столь родной и знакомый запах. Это успокаивало не хуже, чем зелья. Возможно, даже лучше.
Доктор Крейг говорил, что самое важное — избавиться от тяги к датуру и убедиться, что остатки яда от клинка Беллатрисы вышли из организма. Поэтому он по два раза в день брал у меня кровь и мочу на анализы, явно полностью не полагаясь на показатели колдограммы над моей головой, которую он также тщательно изучал почти каждый час.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Его настораживало моё психическое состояние, поэтому я не без сожаления отмечала, что доза успокаивающих увеличивалась. Но смиренно глотала всё, что он давал. Потому что я действительно хотела вылечиться и суметь влиться обратно в социум, а не сорваться от первого же косого взгляда, брошенного в мою сторону.
Я чувствовала, в каком нестабильном состоянии находилась. Слёзы могли начать стекать по щекам сами по себе, иногда я резко замирала посреди палаты, неожиданно обнаруживая, как злостно разрывала страницы книги секунду назад.
Мистер Крейг запрещал мне видеться с кем-либо. Считал это небезопасным. И если поначалу мне казалось, что колдомедик боялся моей внезапной агрессии к близким, то потом до меня дошло… Мистер Крейг боялся за меня. Вернее, за мой рассудок, что он так старательно лечил. И теперь, пролежав в палате целый месяц, я была солидарна с его решением, хоть и изнывала от тоски. Ведь если представить, что Драко появился бы здесь неделю назад, все потрошащие изнутри чувства, подавляемые зельями, всплыли бы наружу. Мне страшно даже предположить, как долго мистеру Крейгу пришлось бы меня откачивать.
Я почти ничего не помнила о том, что было после рождественского бала. Вернее, о том, что было после последнего приступа уже в спальне. Доктор Крейг рассказал мне о том, как я утонула в ванне и Драко с Блейзом спасли меня, позже принеся в эту палату. Рассказал том, как я получила проклятье.
После его слов я не могла уснуть, обливаясь горячими слезами и не имея возможности их даже смахнуть, потому что руки были плотно прижаты ремнями. И плакала я не из-за несправедливой жизни, не из-за тяжёлой судьбы и не из-за ненавистной Лестрейндж, что причинила мне столько боли.
Одна мысль о том, через что я заставила пройти Драко, пускала по телу неконтролируемые волны дрожи, грозящие вот-вот обернуться очередной истерикой. Наверное, отчасти поэтому мистер Крейг увеличивал дозы успокоительных, в то время как количество зелий, лечащих мои органы, заметно уменьшалось.
Поэтому я с распростёртыми объятиями встречала Драко в своих снах, молилась, чтобы он был в порядке и жил полной жизнью без сожалений. Верила и ждала, что наступит день, когда мистер Крейг пустит Малфоя в палату. Тогда я извинюсь, поблагодарю за всё, что он сделал для меня. И, быть может, когда-нибудь Драко найдёт в себе силы простить. О большем я и мечтать не смела после всего, что натворила. После того, как, пусть и не по своей воле, причинила любимому человеку столько боли.
Теперь, когда нестерпимые мучения оставили тело в покое, а от ломки остались лишь слабые отголоски, я была уверена, что влюблена в Драко. Уже давно и так чертовски сильно, что от тоски хотелось лезть на стену.
Но от скопившейся в душе вины любовь казалась непростительным и глупым чувством. Недопустимым и таким самонадеянным. Жалким, как и я сама.
Я осторожно приподнялась на койке, полностью скинув с себя плед. Вытащив резинку из-под подушки, убрала волосы в пучок, пальцами отлепляя мокрые пряди от шеи. Бросив взгляд на часы, я решила не идти в душ, а дождаться доктора Крейга, который должен был появиться с минуты на минуту.
Медленно потянувшись, я свесила ноги с койки, подставляя лицо под утренние лучи солнца. Но они не грели, ведь за окном стоял противный февраль. Тишина, царящая в палате, как обычно, напрягала. Поэтому я спрыгнула на пол, внутренне кайфуя от того, как ступни шлёпнули о прохладную плитку, создавая шум.
Потянулась к тумбочке за стаканом воды, но в последний миг скользнула ладонью в сторону, находя пальцами тонкую цепочку. Подарок Драко, что я сорвала с шеи во время агонии ещё в первую неделю пребывания здесь. Я этого не помнила, но была безумно благодарна доктору Крейгу. Ведь он нашёл и сохранил столь дорогую сердцу вещь.
Я села обратно на койку, сжимая в кулаке цепь из белого золота. Когда Драко подарил мне подвеску, я и не заметила, что там была гравировка. Теперь же могла часами всматриваться в неё, пытаясь догадаться, о чём думал Драко, когда выбирал именно этот рисунок.
