Раскаяние бессмысленно. Милость – это то же самое, что предопределение. Поведение каждого показывает, избран ли он; поэтому верят делам. В том, кто не делает добра, его нет.
Плотская связь даже в супружестве – завет дьявола; если при этом зачинаются дети, то рождаются только новые подданные Сатаны; в теле беременной женщины живёт сам дьявол. Любой брак – распутство, даже ещё хуже, так как он принимается обществом. Деторождение является не меньшим преступлением, чем наслаждение.
Крещение отвергается, ведь священники грешны и aqua corrupta[194] ничего не может изменить, все дети прокляты и на том свете будут наказаны как разбойники и убийцы: они от Сатаны. Только Утешение может спасти человека.
Крест не почитается, ведь он является свидетельством победы Сатаны над Христом.
Почитание святых – пустое поклонение мёртвым костям.
Нельзя клясться, ибо это Сатана, бог Ветхого Завета, изобрёл клятву.
Нельзя убивать тех животных, по телам которых могут странствовать падшие ангелы, то есть четвероногих и птиц. Напротив, без лишних слов можно уничтожать насекомых, рыб и блох; это животные Сатаны, кроме того, змей, мышей, жаб, лягушек и ящериц, ибо они – спутники зла.
Нельзя убивать людей, смертная казнь есть убийство. Исполнение приговора и наказание преступника – дело Бога, а не папы или императора. Тот, кто взялся за меч либо другое оружие – проклят.
Ростовщичество недопустимо, ведь процент был изобретён Пилатом, у которого было только двадцать девять, а не тридцать серебряников, и вместо недостающего до вознаграждения серебряника он пообещал Иуде два.
Католические молитвы – бессмысленное бормотание, ведь баран блеет, потому что не может говорить, таковы капелланы, эти canes belantes.[195]
Мы – истинные христиане, а католическая церковь – вылитая великая блудница Апокалипсиса. В нашей церкви нет грешников – лишь священники с чистыми руками, могущие и других сделать чистыми; католические же священники являются грешниками, а их церковь – «О церковь римская, руки твои запятнаны кровью мучеников!» Истинная церковь должна быть бедной, а католические священники носят золотые кольца, отделанные драгоценными камнями; они правят народом и проклинают благочестивых. Это синагога Сатаны, церковь недоброжелателей, церковь злобных, и только церковь бедняков может спасти человека.
Де Кастр замолк, и в комнате воцарилась тишина. Скверная тишина. Когда епископ говорил, даже мне иногда становилось страшно. Казалось, что Божья кара за гордые и богохульные слова настигнет его немедленно, и епископ будет испепелён или онемеет, покроется страшными язвами или задохнётся. Но ничего подобного не произошло, де Кастр закончил речь, поклонился судьям и монахам, а потом вернулся на своё место.
Граф и его супруга выслушали епископа с заметным интересом, Фулькон морщился, но при графе не осмеливался высказать недовольство. А вот в стане Доминика кипели страсти. Монахи бледнели, краснели, иногда в показном ужасе затыкали себе уши и размазывали по лицам несуществующие слёзы. Доминик только горестно покачивал головой, но становился всё бледнее и бледнее, а на щеках проступали красные пятна, как у чахоточного больного.
Получив, в свою очередь, разрешение говорить, он положил на аналой слева книгу в деревянном переплёте, а справа – табличку с пометками. Затем он снял с пояса чётки и заговорил. Я заметил, что переходя от тезиса к тезису, он отпускает очередную бусинку и берётся за следующую. Наверное, чётки помогали Доминику излагать заранее подготовленную речь в нужной последовательности. Следует отдать ему должное, говорил Доминик красиво и убедительно. Я не привожу здесь его речь потому, что она не содержала ничего нового, это были обычные догмы церкви западного обряда.
Если аргументы де Кастра были похожи на безупречные в своей простоте арки, поддерживающие храмовый свод, то речь Доминика напоминала тонкую и изящную резьбу, которая восхищает своей изысканностью, но, в сущности, бесполезна. Понимая, что ему нечем убедить судей, он налегал на чувства, и в конце речи довёл одного из сопровождавших его монахов до умилённых слёз.
Когда Доминик, с трудом переводя дыхание, закончил, граф Раймунд встал и деревянным голосом сказал:
– Теперь судьи должны вынести свой приговор. Говори ты, Элеонора.
– Ах, господин мой, сей вопрос слишком сложен для женского ума, – жеманно прозвучал её голос. – Прости, но у меня не сложилось определённого мнения, и я не отважусь встать на ту или другую сторону.
Граф дёрнул уголком рта.
– Ты, Фулькон!
Епископ Тулузский вскочил:
– Ересь! Всё, что бесстыдно изблевал здесь этот лжесвященник…
Граф остановил его досадливым движением руки.
– Твоё мнение понятно. Сядь и перестань браниться, ты не на турнире трубадуров. Не забывай это.
Фулькон до синевы побледнел, но ответить на оскорбление не решился. Он сел, демонстративно отвернувшись от графа.
– Я склоняюсь к аргументам де Кастра, – спокойно сказал Раймунд. – Так меня учили в детстве, и праведная жизнь Совершенных – залог их правоты пред Господом. Но мнения разделились, что же нам делать? Очевидно, выход один, следует прибегнуть к ордалиям. Пусть Божий суд решит, кто прав, а кто заблуждается. Вот очаг. Пусть соревнующиеся стороны поочерёдно бросят в огонь тексты своих речей. Чей пергамент огонь пощадит, тот и прав.
– Но у меня нет никаких тезисов, – сказал де Кастр. – Всё, что я хотел сказать, я помню наизусть.
– Так запиши их! – пожал плечами граф. – Сейчас тебе принесут всё потребное, а мы удалимся в соседнюю комнату, чтобы за кубком вина немного отдохнуть от высоких материй. Эти богословские дискуссии так утомляют, не правда ли, графиня? – спросил Раймунд, предлагая руку графине. Та кокетливо улыбнулась, встала, и, расправив свой пышный наряд, семенящими шагами последовала за супругом. Фулькон обменялся с Домиником быстрыми взглядами и тоже вышел. Из соседнего помещения уже был слышен звон посуды и доносились вкусные запахи. Нам никто не предложил и глотка воды.
Де Кастр быстро писал на принесённом ему пергаменте, Доминик с монахами опять принялись за молитвы.
Примерно через колокол, когда я уже устал ждать окончания диспута, судьи вернулись. Они выглядели сытыми и повеселевшими.
– Ну что, Гийаберт из Кастра, ты готов? – спросил граф. – Ты говорил первым, тебе первому и бросать.
Де Кастр слегка пожал плечами, подошёл к очагу и небрежно швырнул в него свёрнутый в трубку пергамент. Пламя сейчас же охватило его, пергамент корчился в очаге, как грешник на костре.
– Ага! – торжествующе воскликнул Фулькон.
– Теперь ты! – приказал граф Доминику.
Монах подошёл к очагу и бросил в него свою книгу. То ли случайно, то ли намеренно он промахнулся, тяжёлая деревянная обложка книги ударилась о каменную облицовку очага и книга отлетела назад, выбив на камне щербинку.
– Господь! Господь явил свою волю! – захлёбываясь от восторга, завопил Фулькон. – Ныне еретик посрамлён!
Так де Кастр впервые проиграл диспут, а Божий суд вскоре стали называть Чудом книги в Фанжо.
***
Я думал, что на обратном пути в Тулузу мне придётся утешать расстроенного епископа, но его настроение вовсе не ухудшилось. Тогда я спросил:
– Как же так, отец мой? Почему вы проиграли Божий суд?
– А с чего ты взял, что Господь явит свою волю именно таким способом? – удивился де Кастр, поворачиваясь ко мне в седле. – Всё это глупости и никчёмные уловки, придуманные католическими попами. Ну и потом… – тут он тихонько фыркнул, – на пергаменте не было тезисов веры добрых христиан.
– Как не было?! А что было?
– Ну… Просто стишки.
– Какие стишки?
– Да Фулькона. Когда будущий епископ ещё зарабатывал на жизнь ремеслом трубадура, он был мастером сочинять скабрёзные куплеты. Ну, я и вспомнил парочку. Можешь считать, что Господь осудил их за скверные рифмы.
От нашего хохота из кустов вылетела стайка испуганных пичуг.
Глава 26
Альда встретила меня так, как будто я отсутствовал не три дня, а полгода. Она, как ребёнок, обрадовалась корзинке с фруктами, которые я купил для неё по дороге, и вёз, держа на весу, чтобы не помять спелые груши, сливы и виноград. Я смотрел, как Альда, осторожно покопавшись в корзинке, выбирает грушу, прокусывает кожицу и, смущённо улыбаясь, изящным движением стирает с подбородка брызнувший сок, и душу мою наполнило ощущение неведомого ранее счастья и покоя. Я вернулся к женщине, которая меня ждала и рада мне, вернулся в дом, где у меня есть чистая и удобная постель, вернулся к своей работе, которая приносит радость и даёт средства на жизнь. Мы ещё молоды, вся жизнь впереди, и ещё много раз будем просыпаться вместе, разбуженные утренним холодком и птичьим щебетом.
