В тот вечер, когда он со следами крови вернулся из Калиновки, бабка Анастасия всплеснула руками и чуть не заголосила от страха, а потом вдруг стала доброй и ласковой. Она быстро нагрела воды, дала Кириллу помыться, тщательно, словно всю жизнь прятала следы преступлений, выстирала его сорочку и успокоилась только тогда, когда не осталось ни одного пятнышка крови. Кирилл в это время уже спал чугунным сном, а бабка ходила по дому легко, бесшумно, глаза её светились, отражая огонёк тихой лампады, а лицо было таким довольным, будто случилось что-то очень приятное. И в следующие дни, когда Кирилл в смятении и тревоге метался по тесной комнате, она ни о чём не спрашивала, только удовлетворённо, по-кошачьи щурилась, поглядывая на своего постояльца.
А дни тянулись, как годы. Маятник на ходиках бабки Анастасии совсем разленился и качался так медленно. словно вот-вот должен навсегда замереть. Но не медленное течение времени мучило Сидоренко, страшнее была неизвестность. Что случилось после того, как товарный поезд унёс его из Калиновки?
Однажды вечером, ничего не говоря старухе, Сидоренко побрился, оделся и вышел из дома. Бабка проводила его хитрым взглядом, ничего не спросив.
Кирилл отошёл от дома и остановился. Ну зачем он поедет в Калиновку? Узнать, жив или уже похоронен Железняк? Проверить, стал ли убийцей он, Сидоренко? Если стал, то рано или поздно он предстанет перед судом, никуда не уйдёт. А ехать в Калиновку — значит лезть прямо на рожон…
Кирилл медленно повернулся и пошёл обратно. Но когда дом был уже перед глазами, весь ужас бессонных ночей снова предстал перед Кириллом, и он опять остановился, боясь войти. Нет, что угодно, только не долгие бессонные ночи, когда даже звёзды застывают на небосводе, словно прибитые гвоздями, когда со свистом храпит бабка Анастасия и тошно так, что возникает желание схватить её за горло.
Нет, так дальше продолжаться не может. Надо ехать в Калиновку и узнать всё, пусть самое страшное, но узнать. Только надо подождать, пока стемнеет… Что же это? Он старается оттянуть время, боится сделать решительный шаг? Кирилл раздражённо выругался, плюнул и пошёл к вокзалу.
Этот день, как нарочно, приносил всё новые и новые испытания. Поезд на Калиновку должен был отойти только через двадцать минут, и все эти долгие минуты Кирилл ходил по перрону. Милиционер сидел на скамье, под ярко начищенным медным колоколом. Увидев его, Кирилл споткнулся, хотел повернуться и уйти, но пересилил себя и прошёл перрон до конца не спеша, отмеряя шаг за шагом.
Когда Кирилл сошёл с поезда в Калиновке, солнце уже село и небо потемнело, но он не решился сразу идти в город, а с полчаса бродил вокруг вокзала, пока не стемнело окончательно. Твёрдого плана действий у него не было, он только теперь стал обдумывать, как быть дальше.
Конечно, можно зайти к Сане или к кому-нибудь из старых знакомых и расспросить про Железняка, но это может вызвать подозрение. Нет, он сделает иначе. Он пойдёт на квартиру к Ивану и сразу всё узнает.
Он не колеблясь вошёл в подъезд, поднялся на третий этаж и хотел стукнуть крепко и уверенно, но рука дрогнула, и стук прозвучал несмело, слабо, почти умоляюще.
— Заходи. Дверь открыта, — послышалось изнутри.
Сидоренко вошёл.
Иван, живой, только разукрашенный синяками, лежал на диване, положив на живот толстую книгу. Появление Кирилла он встретил так, как будто давно его ждал.
— Садись, — предложил он.
Кирилл не шевельнулся. Теперь, когда стало ясно, что он не убийца, старая злость заговорила снова.
— Здорово я тебя отделал! — дерзко сказал Сидоренко, глядя в лицо Ивана.
— Здорово, — согласился Иван.
— В милицию заявил?
— Боишься?
— Нет, не боюсь. Интересуюсь.
— Нет, не заявил.
— Почему?
— А тебе какое дело? Живи пока на воле.
Кирилл молчал. Значит, намеренно, как рыбу на длинной леске, водил его Иван, принуждая мучиться в бессонные длинные ночи, прислушиваться к каждому шагу, к каждому шуму на улице.
— Когда собираешься заявить?
— Это уж моё дело.
— Заявляй скорее!
Эти слова Кирилл выговорил глухо, как будто из сердца вырвал. Иван всё ещё смотрел ему в лицо, но теперь взгляд изменился, словно проник в глубину и напал там на что-то новое, до сих пор незнакомое.
— Дурак ты, Кирилл! — сказал Железняк.
— Я дурак? — не понял гость.
— Да, ты. Хватит тебе в Дружковке мотаться, возвращайся на своё место, вместе работать будем.
— Что, уже вспомнили Кирилла Сидоренко? Просите?
— Никто тебя не просит. Цех как работал при тебе, так и без тебя работает, не такая ты большая цаца, а вернуться тебе надо, а то пропадёшь к чёрту.
— Ты меня на весь завод опозорил, а я обратно проситься буду? — крикнул Кирилл. — Не дождёшься!
— Не кричи, — остановил его Железняк, — я тебя не боюсь. А на завод ты всё равно придёшь, рано или поздно.
— Чёрта с два! — с вызовом сказал Кирилл.
Теперь, когда он увидал Железняка живым, все его страхи исчезли, а настроение стало боевым и дерзким. Если не заявил до сих пор в милицию, то, должно быть, уж и не заявит. Значит, всё хорошо, и бояться Ивана теперь нечего.
— Будь здоров, — после паузы сказал Сидоренко. — Я б тебе ещё раз морду набил, да не с руки, лежачего не бьют. Я затем, собственно, и пришёл, — попробовал он объяснить своё появление и вышел из комнаты.
Он спустился по лестнице на улицу, встретил милиционера и прошёл мимо, не обращая на него внимания. Теперь вспоминать Железняка уже не хотелось. Побитый, в синяках, а говорит как победитель, и Кирилл как будто приходил к нему прощения просить… Не надо было сегодня ездить в Калиновку! Можно было всё узнать и не заходя сюда.
Когда он вернулся домой, Анастасия Петровна встретила его, как родная мать. Чай и ужин уже ждали на столе.
Спать легли рано. На другой день бабка исчезла… Вернулась она весёлая, довольная, словно узнала очень хорошие новости. За завтраком хитро, по-заговорщицки, поглядывала на своего постояльца, а встав из-за стола и принимаясь мыть посуду, сказала:
— Я вчера в Калиновке была, сыночек. Внучка моего, дорогого Ваню Железняка видела. Ну и разрисована у него физиономия! Чисто писанка! Ты, случайно, не знаешь, кто это так постарался?
— Не знаю, — сердито буркнул в ответ Сидоренко.
— Такому художнику иконостас в церкви расписывать доверить можно, — не успокаивалась бабка. — Хорошо, не поймали, а кабы до суда дело дошло, то, наверное, лет пять, а то и все восемь за такую работу получить можно. Чуть не убил его этот художник.
— Так ему и надо.
— А правда, сыночек, святая правда, так ему и надо, — водя полотенцем по чистой фарфоровой разрисованной чашке, приговаривала бабка. — Это ему бог отплатил за все его чёрные и неправедные дела. За мою обиду, за твой позор, за всё зло, им содеянное. Ни один грех не пройдёт перед богом незамеченным, за всё отплата приготовлена.
Кирилл слушал терпеливо и всё время думал, что хитрая бабка чего-то не договаривает. В словесном плетении её всё время, словно чёлн среди высоких волн, то возникала, то исчезала затаённая мысль, уловить которую было трудно.
— Скажите мне прямо, чего вы хотите, Анастасия Петровна? — спросил Сидоренко.
— Ничего, сыночек, ничегошеньки я от тебя не хочу и хотеть не могу…
Она положила на застеленную чистой бумагой полку свои расписанные фарфоровые чашки, покрылась тёмным шерстяным платком, хотя на улице был августовский жаркий день, и вышла из дома, так и не ответив на вопрос.
А у Кирилла осталась твёрдая уверенность — бабка что-то от него скрывает, прячется, плетёт свои хитрые дела. Для чего-то, видно, нужен ей он, Сидоренко.
А бабка Анастасия опять появилась дома только под утро, поспала немножко, а за завтраком уже аккуратно сидела на своём месте, наливая чай.
— Вы себе, случайно, жениха не завели, Анастасия Петровна? — попробовал пошутить Кирилл.
— Грех тебе, сыночек, про старого богобоязненного человека такое говорить, большой грех! — смиренно опустив глаза, ответила старуха. Лицо у неё было постное, но довольное, — видно, шутка была ей приятна.
После завтрака, когда всё уже было прибрано и Кирилл решил ехать на Донец, Анастасия остановила его.
— Подожди, сыночек, — ласково сказала она. — Выслушай просьбу старухи.
— Вы же говорили, что вам от меня ничего не надо?
— Вчера было не надо, а сегодня понадобился ты мне. Но это так, мелочишка небольшая. Её каждый бы для меня сделал, но я думаю тебя попросить: ты ведь мне не чужой, мы теперь с тобой как родные… Под одной крышей живём, за одним столом хлеб божий едим…
— А что за просьба?
— Простая, как бог свят, такая простая, что и сказать — одна секунда.
Старуха опустила руку в карман своей широченной чёрной юбки и вытащила толстую пачку денег.
