лиц, не стало все же прецедентом формирования кабинета по парламентскому образцу. Став конституционным монархом (императором с Думой), Николай II продолжал заявлять публично, что его власть остается «как встарь», и соответственно действовал. Но не лучшим образом вели себя главные герои «поединка» («мы» и «они») и по ту сторону барьера. После приема царь писал премьеру: «Принял Львова, Гучкова. Говорил с каждым по часу. Вынес глубокое убеждение, что они не годятся в министры сейчас. Они не люди дела, то есть государственного управления, в особенности Львов. Поэтому приходится отказаться от старания привлечь их в Совет министров. Надо искать ближе. Нечего падать духом. Н.» (курсив мой. — А. С.).
В те же дни 18 июля был принят царем член Государственного Совета (от дворянства) Ф. Д. Самарин, смотревшийся на пост обер-прокурора Святейшего синода, но беседа не дала результатов. Была встреча премьера с академиком А. Ф. Кони, также не увенчавшаяся успехом.
Император с опасением смотрел на маневры премьера, боясь создать прецедент парламентарных правил, ревниво оберегал свои права самодержца (хотя уже и ограниченного Думой). Столыпин не случайно напоминал Гучкову и Львову накануне высочайшей аудиенции, что не может быть и речи о парламентарном режиме, а нынешний образ правления вовсе не конституционный, а лишь
представительный. Условия ограничения власти монарха могут зависеть только от его воли, и лучше этот вопрос перед Николаем II не ставить. На отмену смертной казни, предупредил Столыпин, царь не пойдет. После этого, обсудив с Николаем действия кадетов, Столыпин вернулся от царя, по словам Стаховича, неузнаваемым, заявив, что принимает программу только капитулирующее правительство, а сильное само создает ее и одолевает тех, кто с ним не согласен. «Очевидно, нас с вами приглашали на роли наемных детей при дамах легкого поведения», — заявил граф Гейден. Николай II более точно определил мотивы поведения графа и его сотоварищей, когда писал матери, императрице Марии Федоровне: «У них собственное мнение выше патриотизма, вместе с ненужной скромностью и боязнью скомпрометироваться»8 (курсив мой. — А. С.).
Нужно отметить, что позиция, занятая в переговорах с премьером лидерами либералов, была сколком весьма распространенных в обществе мнений. Элита подчеркнуто демонстративно сторонилась «исторической» власти, опасаясь в контактах с последней запачкать свои белые туники.
К сожалению, позиция виднейших ученых, художников, писателей, то есть интеллигенции в подлинном смысле этого слова, осталась совершенно не изученной, а она весьма характерна и поучительна. Кадетскую партию открыто поддерживали в печати такие известные ученые, как химик Зелинский, филологи Веселовский, Шахматов, историк Ольденбург — последний был одним из идеологов кадетизма, и т. д. Президент Академии наук великий князь Константин Константинович (поэт КР) и его сторонники оказались в академии в меньшинстве.
Показательна в этом отношении позиция академика В. О. Ключевского, который своими трудами подвел исторический фундамент под конституционные реформы. В качестве эксперта он участвовал в работе особых совещаний и в обсуждениях, одобрявших Основные законы и другие правовые акты николаевской конституционной реформы. Профессор передал протоколы совещания своему бывшему ученику, лидеру кадетов П. Н. Милюкову, который широко их использовал в своих статьях. Протоколы петербургского совещания кадеты опубликовали за рубежом. Эти действия известного историка не были случайными. Он был членом кадетской партии, от которой баллотировался в Первую Государственную Думу (неудачно), он был избран в Государственный Совет от Академии наук и университетов, но отказался от мандата «лорда», разделяя позицию руководства кадетов, настаивавших на упразднении верхней палаты. В открытом письме в редакцию газеты «Русские ведомости», объясняя мотивы своего отказа, академик писал, что принцип назначения половины членов Госсовета императором ставит половину «лордов» по избранию в ложное положение, лишая их свободы и независимости при обсуждении вопросов государственной жизни. Ключевский осудил роспуск Государственной Думы, а когда узнал о маневрах Столыпина, о приглашении А. Ф. Кони в состав кабинета, обратился к своему близкому коллеге со специальным посланием (21 июля 1906 г.): «Известие о вступлении Вашем в мин[истер]ство Столыпина давит меня как кошмар, и я пишу в надежде, что этот кошмар с меня спадет. Вас не призвали в Государственный] Совет, где Вы больше, чем любой из общественных деятелей, наиболее страшных для прав[итель]ства, могли бы внести луч света государственной мысли и порядка в сбродный хаос дилетантов или реакционеров. Теперь Вас тянут в состав кабинета, распустившего Думу в неотложную минуту ее работы. Внимательно присматриваясь к дея[тельнос]ти этой Думы, я б[ыл] принужден признать два факта, которых не ожидал, ее бесспорной консолидации в народном сознании как на самый надежный орган верх[овной] власти и потом бесспорной умеренности господствующего настроения, ею проявленного. Это настроение авторитетного в народе учреждения неизмеримо умереннее той революц[ионной] волны, которая начинает заливать страну, и требования Думы — это самое меньшее, чем может быть достигнуто бескровное успокоение страны. Поэтому поддерживать Думу является делом практического] патриотизма, вопросом политической] тактики, а не стратегии. Теперь дело идет уже не о требованиях бывшей Думы, а о [существовании] единственного высшего учреждения, которому верит народ. Поддерживать прав[итель]ство в такую минуту — значит помогать осуществлению той идеи заговора, которую разрабатывает двор и власти, ибо государственных идей без непрерывного содействия Думы они осуществить уже не могут. Простите великодушно, что я взял на себя смелость написать Вам эти строки. Я не вмешивался бы в Ваше решение, если бы меньше Вас уважал. Дея[тельно]сть Кони касается всякого русского человека, и всякий русский в иной час может позволить себе в нее вмешаться»9.
Конечно, письмо раскрывает глубинные мотивы отказа Шипова, Кони, Гучкова войти в кабинет Столыпина. Однако подобные документы еще не являются доказательством безупречности действия партийных лидеров. Тот же Ключевский весьма критически относился к деятельности Милюкова, считая его человеком ограниченным, лишенным политической дальнозоркости, проницательности. И вместе с тем встал на защиту своего ученика, оказавшегося в тюрьме на исходе 1905 г., обратился к всесильному фавориту генералу Д. Ф. Трепову с просьбой освободить Милюкова и вернуть захваченные у последнего документы Петергофского совещания, ему не принадлежащие. В другом письме с аналогичной просьбой к члену Государственного Совета академику князю С. Д. Шереметеву, с которым был близок, работая в Археологической комиссии, Ключевский писал, что более всего тревожится за семью и жену Милюкова (дочь ректора Духовной академии, друга историка). «О самом Милюкове я выскажу — и со знанием человека — одно: он не из худших в своей рати. Это наивный, тяжеловесный, академический либерал, в действиях своих даже глупый, а не вояк[а] искушенный и неуловимый. В заблуждениях своих такие, как Милюков, все же хранят нечто культурное и благомыслящее, на
