слились с уголовщиной и что «казнить мелких грабителей из уличных подонков — значит не только ронять грозное значение смертной казни, но еще и утверждать в массах мнение, что правительство только отвечает устрашением на устрашение». П. А. Столыпин ответил (10 ноября 1908 г.): «Не могу с Вами согласиться. Грабеж и разбой, в которые вылилось в настоящее время, охватившее Россию в 1905 г. революционное движение, должны быть уничтожены беспощадно». Но, принимая подобные решения, премьер брал всю ответственность на себя, за чужие спины не прятался.
Через неделю после письма императора, 19 августа 1906 г., были введены военно-полевые суды. Эта мера оказалась единственным изменением, которое Столыпин внес в закон об «исключительных положениях», действовавших с апреля 1881 г. Число смертных казней увеличилось. Не в пример нынешнему времени казни еще волновали общество. Правда, ко всему можно привыкнуть; сила впечатления даже обратно пропорциональна их количеству. Одно мертвое тело на нервы действует больше, чем тысяча трупов на поле сражения.
А что сказать про более мягкие, но столь же произвольные меры — аресты, обыски, увольнения, ссылки. Они были нормою жизни, даже не отмечались в газетах. А как учесть, сколько на почве «законного» произвола происходило беззаконий, которые оставались нераскрытыми и безнаказанными? Невозможность такие случаи проверить благоприятствовала преувеличениям и прямым небылицам. Но понятно, какие чувства подобные приемы управления порождали в тех, кто им подвергался, и какой страх испытывал мирный обыватель, веривший хотя бы только в их существование. Даже офицеры — члены полевых судов — отказывались выносить смертные приговоры, убеждаясь, что за теракты выдают иногда «разборки» грабителей и пьяные драки. «Чрезвычайщина», произвол всегда подрывают основы законности и несовместимы с правовым строем.
Столыпин мог, даже не нарушая и не изменяя закона, по крайней мере, дать своим подчиненным инструкции применять его сообразно духу времени. Правовой режим, который он хотел ввести, обязывал к тому. Таких инструкций дано не было. Опубликованные документы показывают, что скорее было обратное. Так, 15 сентября 1906 г. Столыпин разослал руководящий циркуляр губернаторам, в котором напоминал, что окончательно введен новый государственный строй. «Надлежит признать, — говорилось в циркуляре, — что правительство твердо стоит на почве непоколебимого желания проводить намеченные высочайшей волей реформы…»
Казалось бы, что если это так, то все приемы управления и борьба с революцией должны были соответствовать принципам реформы. Что эта борьба не избавляет органы власти от обязанности законов не нарушать. Вот тогда было бы сказано новое слово, которое могло повлиять и на полицию. Вместо этого Столыпин разъясняет, что с установлением нового строя «правительство ставит своим величайшим долгом во что бы то ни стало охранять общество от преступных посягательств». Трафаретная формула, соответствующая старой идеологии власти! Когда она повторяется без оговорок, органы власти, привыкшие с полунамека улавливать волю начальства, не могли не вывести заключения: несмотря на «новый строй», борьба с революцией ведется на прежних началах. Так и говорил циркуляр: «Не малодушием и компромиссами должны бороться слуги государевы с крамолой, а энергией, твердостью и действительной решимостью за престол и благо России принести в жертву все свои интересы». Именно эти слова всегда говорились полиции от имени царя. Столыпин как будто хотел напомнить, что в этом отношении «новый порядок не изменил ничего». По-прежнему: «Тащить и не пущать!»
В инструкции содержалась и такая, немыслимая при старом порядке, рекомендация губернаторам наряду с «местными коронными органами» пользоваться и услугами общественности, то есть «частных лиц, сочувствующих борьбе с революцией». Это уже граничило с приглашением к доносам и оговорам «смутьянов».
Дуализм правительственной программы сделал ее объектом критики со стороны обоих конфронтующих лагерей. Народ устал от насилия, кровопролития, он требовал безопасности, тишины и — амнистии. Именно это оказалось в центре внимания. Что же касается обещанных реформ, то обещания не успокаивали, а разжигали страсти: одним обещанное казалось мелочовкой, другим непозволительной щедростью.
Левые радикалы главное внимание обратили на военно-полевые суды, хотя достаточно резких слов для их осуждения так и не нашли. Справа высказывали недовольство программой реформ, называли ее «Портсмутским договором», «капитуляцией перед врагом внутренним: и там, и здесь — уступка пол-Сахалина».
Иную позицию занял председатель Центрального комитета Союза 17 октября А. И. Гучков. «С особым удовольствием» отметив, что Столыпин не отказывается от реформ, Гучков заявил, что закон о военно-полевых судах «является жестокой необходимостью. У нас идет междуусобная война, а законы войны всегда жестоки. Для победы над революционным движением такие меры необходимы. Я глубоко верю в П. А. Столыпина».
Это заявление вызвало протесты со стороны более умеренных членов Союза. Д. Н. Шипов, старый авторитетный либерал славянофильских тонов, «не выдержал» и вышел из партии. Но Центральный комитет единогласно переизбрал Гучкова своим председателем. Известный историк профессор В. И. Герье горячо приветствовал А. И. Гучкова, художник И. Е. Репин, ряд других лиц тоже одобрили его позицию. «Я не только считаю политику репрессий по отношению к революционному движению совместной с вполне либеральной, даже радикальной общей политикой, — писал А. И. Гучков в открытом письме профессору князю Е. Н. Трубецкому, — но я держусь мнения, что они тесно связаны между собой, ибо только подавление террора создает нормальные условия… Если общество отречется от союза с революцией, изолирует революцию, отнимет у нее общественные симпатии, рассеет мираж успеха — революция побеждена».
П. А. Столыпину удалось на время разорвать заколдованный круг. До этого времени проведение реформ неизменно сопровождалось общим ослаблением власти, а принятие суровых мер знаменовало собою отказ от преобразований. Теперь правительство совмещало обе задачи власти, и широкие общественные круги такую необходимость поняли. В этом была несомненная заслуга А. И. Гучкова и Союза 17 октября. Те же основатели Союза, которые не сумели отрешиться от старых интеллигентских предубеждений, ушли в «партию мирного обновления», которая так и осталась политическим клубом, не проявившим себя в реальной жизни, тогда как октябристы стали серьезной политической силой, как первая в России правительственная партия; хотя формальной связи с властью у них не было. Но даже эта партия отказалась послать своих лидеров в правительство Столыпина.
Более правые партии с опаской смотрели на первые шаги П. А. Столыпина, резко их критиковали, но не отказывались содействовать власти в борьбе с революционной смутой, пытались играть роль «оппозиции справа». Но правых Столыпин в кабинет не приглашал — в нем были только профессионалы-бюрократы.
К этому времени в обществе обозначался определенный поворот. Он сказался прежде всего на выборах в земства: почти
