Оула стоял перед камнем, который поставили, в том числе и ему, ему живому и тем, которых давно нет. «А может и я тогда тоже умер, а кажется, что живу после… смерти!?.. — обдала, пробежав через него, странная и страшная мысль. — Может я «живу» в каком-то другом, параллельном мире. Здесь, у себя дома, я вот в этом камне… Неужели я все же умер тогда!?..»
Наконец, взошедшее солнце ворвалось в поселок и накрыло своим теплым светом все вокруг, загнав холод в длинные, фиолетовые тени.
Почувствовав живое, нежное прикосновение Оула открыл глаза и тут же прищурился. «Нет, живой я и жил все эти годы! Одна моя Капа что значит!..» Вспомнив ее, он оттолкнулся от камня и твердо пошел дальше, навстречу с отчим домом.
Словно и не было пятидесяти лет. Дом стоял на прежнем месте. Стоял точно таким, каким Оула его помнил. Правда, немного раздался в ширину за счет пристроенного добротного сарая, гаража, длинного, высокого навеса с поленницами дров. Оула жадно вглядывался во все, что сохранила его память. Что-то узнавал, а что-то нет, прекрасно понимая, что не мог дом стоять столько лет без перемен. Ужасно хотелось открыть калитку и войти хотя бы во двор. Он уже собрался было с духом, но в этот момент входная дверь дома медленно отворилась, и на крыльцо, осторожно ступая, вышла худая, необутая и перекрученная годами старуха. Оула перестал дышать.
Придерживая правой рукой что-то в подоле, левой она шарила по стенке крыльца и медленно шла к ступенькам. Оула впился в нее глазами. Он больше не чувствовал ни стука сердца, ни своего тела, все вокруг исчезло кроме этой почти прозрачной старухи с иссохшим, желтоватым лицом. Он не обратил внимания, как в углу навеса шевельнулось темное пятно, и к крыльцу, гулко топая о мерзлую землю, выскочил годовалый олень. Услышав топот копыт, старуха растянула в улыбке узкую щель рта. Со ступенек она спускалась боком, продолжая правой рукой придерживать подол, а левой цепко держаться за перила. В нетерпении авка поставил передние ноги на нижнюю ступеньку и потянулся навстречу старухе. Та, наткнувшись на его морду, растянула рот еще шире и, повернувшись к нему, стала угощать оленя, доставая из подола что-то вкусное. Олень тыкался ей в колени, торопливо хватая губами лакомство, а старуха, посветлев лицом и глядя куда-то в сторону, гладила и гладила его мохнатый лоб, задевая столбики черных рожек-пантов, неслышно приговаривая что-то при этом.
Оула вдруг показалось, что это он стоит на коленях перед своей старенькой матерью и, уткнувшись в ее колени, вдыхает аромат забытого материнского тепла, запах родного дома, детства… Ему казалось, что он чувствует на своей голове ее теплые, ласковые руки…. Отчего даже закружилась голова, и пришлось схватился обеими руками за калитку.
Доев все до последней крошки, олень пружинисто отбежал от старухи. А та, стряхнув подол, опять взялась за перила, но вдруг замерла, затем выпрямилась, будто прислушиваясь к чему-то, и… пошла к калитке. Оула оцепенел. Он смотрел на приближающуюся мать и с каждым ее шагом становился прежним, таким, каким он ушел из дома. Менялась и мать. С каждым шагом и она становилась прежней, такой, какой он ее помнил, какой она ему снилась все эти годы — молодой, энергичной и красивой. Он смотрел на нее и не замечал глубоких морщин, выцветших глаз, редких желтоватых волос, сгорбленности и костлявой бескровности… Это была его прежняя мама, родная, единственная, самая лучшая из всех матерей на Свете!..
Еще там, на крыльце Оула понял, что она слепая. Дойдя до калитки, старуха вытянула вперед руки. Оула качнулся навстречу. Коснувшись его, сухие, холодные пальцы забегали по лицу, задерживаясь на сожженных местах, на волосах, голове…
— О-у-ла, — проговорила она тихо и певуче, как делала это всегда.
Оула хотелось закричать: «Да, мама…, это я…, я живой…, я вернулся!..» Закричать на весь поселок, на всю Лапландию, на весь Мир…
Но произошло странное. Он превратился в… камень, тот камень, на котором высечено его имя. Оула не мог ни говорить, ни шевелиться, даже моргнуть не мог, он превратился в холодную гранитную глыбу…
Мягко хлопнула дверь дома, и на крыльцо выбежала молодая женщина в переднике.
— Ой, простите, пожалуйста, — обращаясь к Оула, она быстро подбежала к старухе и, неуклюже подхватив ее за локти, немного грубовато потащила к дому. А та и не упиралась, покорно засеменила, заперебирала необутыми ногами и, кажется, тут же забыла все на свете.
— Она…, она очень, очень старая и… не в уме…, — проговорила женщина, — вы уж простите…, — она обернулась у самого крыльца и виновато улыбнулась.
Давно закрылась за ними дверь, а Оула продолжал стоять, не слыша и не видя, без чувств и мыслей. Из него все это словно вынули.
Зрение вернулось, когда перед ним по ту сторону калитки появилась мохнатая, пучеглазая и рогатая морда авки, который робко тянулся к нему в надежде на еще одну подачку. Слух вернулся, когда через некоторое время опять открылась дверь и все та же женщина не очень дружелюбно спросила с порога:
— Простите, вы что-то хотели?
— Нет, нет…, — в ответ не сразу шевельнулись губы Оула. — Все нормально…, я так…, я задумался…
Утром следующего дня гости с Ямала уезжали. Когда пересекали поселок, Оула отыскал взглядом камень-памятник, увидел его и обомлел — держа что-то в руках, у камня, еще больше сгорбившись, стояла старуха…. Так и осталось в памяти Оула уже навсегда — глыба серого гранита, а напротив хрупкая, согнутая фигурка матери.
ВЗАЙМЫ У ПРОШЛОГО
— Андрей Николаевич, выслушай меня, только спокойно, — осторожно начал Оула.
— Что еще!?.. Только не пугай, Нилыч, прошу, — Бабкин оторвался от окна, за которым продолжал бежать скучный, подмосковный пейзаж и настороженно посмотрел на соседа. — Ты же знаешь, я не люблю твоих экспромтов…, ну, что опять придумал неугомонный ты мой?..
— В общем так, Андрей Николаевич, мне надо в Москве на день остаться, — напрямую выпалил Оула разглядывая свои руки, — надо, понимаешь…
У Бабкина скакнули вверх брови:
— Как остаться!?.. Зачем!?..
— Надо, Андрей Николаевич.
— Так и знал, что ты выкинешь еще что-нибудь, — немного театрально, но все же искренне расстроился Бабкин. — Ну, ты подумай, одни сюрпризы от него…, одни сюрпризы!.. — Андрей Николаевич торопливо встал со своего места и, резко дернув дверь купе, вышел в коридор. Оула покорно последовал за ним.
— Одного человека мне надо увидеть, думаю, дня хватит.
— Он думает, ему надо, до дома уже рукой, можно сказать, подать, а он, видишь ли, не нагостился еще, — продолжал ворчать Бабкин, опять уткнувшись в плывущий мимо пейзаж.
Но Оула будто не слышал:
— В Лабытнангах мои будут встречать, Виктор с внуком, скажи, что мол, задержался в Москве дед, пусть ночуют у Гришки Сэротетто, они знают…
Бабкин сделал длинную, начальственную паузу, после чего вполне миролюбиво спросил:
— Ну и кто этот человек?
— Так, один знакомый… — в задумчивости проговорил Оула.
— Знакомый… — так же задумчиво повторил Бабкин, продолжая смотреть в окно. — Придется билет тебе переделывать на завтра. А может за сегодня успеешь, через час в Москве будем, а время, — он быстро вскинул руку и посмотрел на часы, — девять утра, вполне успеешь, наш поезд вечером. Могу тебе помочь, я Москву как свой Крутоярск знаю, сотни раз бывал… А, что скажешь?
— Да нет, Андрей Николаевич, спасибо, только я сам потихоньку. Как там говорят: «Язык до Киева доведет». Думаю, не потеряюсь.
— Не скажи, город — не тайга…, в тайге проще. Ладно, сейчас приедем, я билетами займусь, а ты чемодан в камеру хранения, а сумку с собой возьми. Да, деньги и документы с собой, только поглубже спрячь. Адрес то приятеля есть!?
— Есть, только… это…, где работает, — Оула вдруг почувствовал всю зыбкость принятого решения.
— Ну-ну, конспиратор. Всю жизнь за тобой тайны тянутся. Темнишь все… Ладно, делай, как знаешь. Из-за границы вернулись, так что твоя воля, — Бабкин сказал это почему-то с сожалением.
— Спасибо, Андрей Николаевич
Получив исправленный билет и попрощавшись с земляками, Оула шагнул в Москву, которая его тут же подхватила и швырнула в самую гущу людской стихии, закружила и понесла как щепку по горной реке, с маха швыряя на свои каменистые берега, затягивая в человеческие водовороты.
Ориентироваться в Москве оказалось далеко не просто. Даже спросить что-нибудь оказалось проблемой. Через несколько попыток Оула понял, что таких как он в этом гигантском городе большинство. Тем не менее, через час с небольшим он уже поднимался по узкому и грязному Трубному переулку. Редакция журнала «Северные дали» располагалась в цокольном этаже мрачного дома, стоявшего на самом взгорке. Внутри помещение было подстать переулку, столь же тесным, серым, замусоренным. Длинный, узкий коридор, маленькие комнатки, в которых квадратные окна, задранные к самому потолку то и дело демонстрировали ноги прохожих, были душные и будто пыльные.
