Несколько дней Анни ничего не говорила хозяину о своем решении. Потом попросила отпустить ее на два-три дня в Тампере. Сказала, что ей надо повидать одного знакомого карела, и показала адрес. Хозяин был недоволен, но когда узнал, что этот знакомый карел, уже давно живет в Финляндии, разрешил Анни съездить в Тампере.
Анни захватила с собой и Пекку.
Карел, работавший в мастерской обивщиком мебели, действительно был односельчанином Анни. И Анни узнала его сразу. Незадолго до ее свадьбы он ушел на заработки в Финляндию.
— Вот так нас, карел, судьба разбросала по белому свету. Кто где, — вздохнул Тимо. — А я часто вспоминаю родные места. Залив наш… Переедешь его, и тропка начинается. Немного пройдешь по лесу — выходишь к мельнице. Помнишь мельницу-то? Я ее сам строил.
— Не говори об этой мельнице! — Анни чуть не заплакала. — Помню ее я, помню!
— Мне-то уж поздно ехать домой, — говорил Тимо. — Мои корни и семья здесь. Вон они, корни-то, — он показал на жену и детей. — А ты, Анни, поезжай. Домой! Поезжай и не оглядывайся. Твой дом там, и родина там… Моя Карелия — вон она. Погляжу — и легче становится. — В углу комнаты висели карельские берестяной кошель, берестяной пастуший рог, стояла деревенская прялка. — Все это старая Карелия. А ты увидишь новую.
— Да вот… некоторые… пугают, будто большевики…
— А ты не всем верь… Есть ведь всякие…
Оставив сына на несколько дней у земляка, Анни поехала в Хельсинки.
Перед приемной Липкина при советском посольстве в Хельсинки толпился народ. Всем не терпелось поговорить с земляком-карелом, выдававшим разрешения на возвращение на родину.
Оссиппа беседовал со стариком и старухой из Поросозера, когда в приемную как-то неслышно вошел сухощавый молодой мужчина, при виде которого у Липкина перехватило дыхание и сердце забилось учащенно… Липкин сразу узнал в вошедшем Мийтрея, служившего некогда милиционером в Тунгуде… Чувствуя, как в душе закипает гнев, Оссиппа внутренне сжался и приказал себе: «Спокойно. Только спокойно! Ты — уполномоченный великой страны… У тебя должны быть железные нервы».
Совладав с собой, Липкин попросил Мийтрея подождать и продолжил разговор со старой четой.
— Ты сердишься на нас? — спросил старик, когда Мийтрей вышел. Только что уполномоченный приветливо разговаривал с ними, шутил, а тут вдруг его словно подменили. Мрачен как туча.
— Сержусь? Да что вы! — Липкин заставил себя улыбнуться. — Вы поедете домой, будете жить-поживать да счастье наживать, как в старой сказке говорится. Вот эту вторую бумагу покажете там, дома. По ней вам окажут помощь…
— Если бы нам лошаденку какую-нибудь дали, — вздохнул старик.
— Думаю, что дадут. Счастливого вам пути! — Липкин проводил стариков и сел обратно за стол.
Мийтрей вошел снова.
— Вы по какому делу?
— Хочу вернуться домой.
— Вы знакомы с постановлением об амнистии?
— Да. Я знаю, что мне придется не сладко. Но все равно хочу домой, в Тахкониеми. Вы меня знаете?
— Слишком хорошо знаю. Вы можете уходить. Амнистия на вас не распространяется.
— Но, может быть, я… — Мийтрей перешел на шепот: — А если я окажу вам некоторые услуги?
— В ваших услугах мы не нуждаемся.
— Вот поглядите, — Мийтрей развернул веером, точно колоду огромных карт, пачку фотографий с какими-то схемами, чертежами, цифрами. — Вы не представляете, какую ценность для вас имеют эти документы.
— Убирайтесь немедленно.
— Не торопитесь гнать меня. Сперва посмотрите, потом гоните. Здесь сведения, касающиеся финской армии…
— Вон отсюда, провокатор. Мы не шпионы.
— Я оставлю их вам. — Мийтрей положил фотографии на край стола и хотел уйти.
— Вернитесь. Или я позову полицию.
— Не стоит звать.
Мийтрей вернулся, взял фотографии, разорвал всю пачку разом и бросил их в корзину для мусора.
— Стой! — закричал Липкин. — Сейчас же забери все… все… до последнего обрывка. Еще! Вон еще! Быстро, быстро. Все! А теперь убирайся к чертовой матери. И больше чтоб сюда не приходил. Запомни!
Липкин остался один. Он сидел, сжимая виски.
В дверях появился секретарь постпредства.
— Посланник интересуется, что за шум?
— Да вот приходил один провокатор, — и Липкин рассказал о визите Мийтрея.
— Что же тут удивительного, Осип Иванович? — с мягкой улыбкой сказал секретарь. — Главное — спокойствие, выдержка. Надо было сказать, что уважаемый господин ошибается. И надо улыбаться. Что мне сказать посланнику?
— Скажите, что Липкин немного погорячился, но впредь постарается держать себя в руках и говорить с улыбкой подобным посетителям: «Вы ошиблись адресом, уважаемый господин бандит… Вы ищете себе подобных, а здесь честные люди».
— Все это можно сказать, Осип Иванович, только другими словами, более дипломатично. И, конечно, улыбаясь.
— Постараюсь, — обещал Липкин.
…Осенний ветер сгибал под окнами постпредства тополя, словно испытывал их прочность. Налетая порывами, швырял в окна мокрый снег, который таял и стекал по стеклам неровными струйками.
Липкин открыл дверь в комнату ожидания.
— Пожалуйста!
Вошла женщина. Ее большие печальные глаза смотрели настороженно и в то же время умоляли помочь. На свежем еще, круглом лице женщины залегли резкие морщины и на висках была заметна седина, хотя две светлые косы, видневшиеся из-под платка, были по-девичьи крепкие и толстые.
Липкин усадил женщину, стал расспрашивать:
— Откуда вы?
— Из Тахкониеми. Из дома Онтиппы.
— Анни?
— Вы знаете меня?
— Милая Анни! — Липкин заговорил по-карельски. — Давай говорить по-нашему, на «ты». Значит, домой хочешь?
— Да вот не знаю, как быть. Пришла посоветоваться. Очень хочется домой, да вот…
— Чего ты боишься?
— Тут в бумаге сказано: «…искупить вину…» А моя вина в чем? Один раз я, правда, милиционера облаяла нехорошими словами да два раза с мужем встречалась тайком. Вот и вся моя вина. Вот Васселей… его уже нет. Могу я ехать домой? Скажи мне.
— Анни, Анни! — ласково и чуть грустно сказал Липкин. — Ничего не бойся. Даже тех, кто служил в белых войсках, амнистия прощает. Нет прощения только главарям да тем, кто и сейчас грязными делами занимается. А знаешь, кто убил Васселея? Белые.
— Белые?
— Да, Анни. Рийко нашел Васселея у Тийро. И убит он был еще до того, как красные пришли. Красные там и не стреляли.
— А-вой-вой. Так ты и Рийко знаешь? Он жив?
— Жив Рийко, жив. Служит еще, недалеко от дома.
— Тогда я еду домой. Чуяло мое сердце, что это они, белые, Васселея…
На глаза Анни навернулись слезы.
— Скажи еще вот что… Сын у меня, Пекка… Говорят, что ему не дадут поехать со мной. Помоги мне.
— Слушай, Анни! — тихо сказал Липкин, — Нет в мире такой силы, чтобы могла отобрать у тебя сына и не пустить с тобой на родину. Знаешь, кто беспокоится о том, чтобы твой сын вернулся домой? Наше Советское правительство. Наша страна… Им же принадлежит будущее Карелии — карельским детям.
СЛОВО О ТРЕХ СОСНАХ
— Натси, хочешь, я буду твоей мамой? А ты будешь моей дочкой? — спросила Анни.
— А разве моей мамы уже нет?
— Теперь я буду твоей мамой.
Натси поняла все. Она прижалась к груди Анни, стараясь не разрыдаться.
Они сидели на широкой лавке просторной избы Онтиппы. Они были дома. Уезжая из Финляндии, Анни завернула в местечко Миэслахти, где жила Иро. Иро она застала тяжелобольной.
— Возьми Натси с собой. Будешь ей матерью, — прошептала Иро. Она была такая слабая, что с трудом говорила. — Ведь мы с тобой были как сестры… Мне уже не увидеть родного дома.
— Не плачь, Иро. Ты еще поправишься.
Анни знала, что Иро не поправится.
Иро умоляла ее подождать, когда она умрет, чтобы закрыть ей глаза, похоронить на чужой земле. Но Анни не могла оставаться… Анни взяла с собой Натси и уехала. Теперь она жалела об этом: после ее отъезда Иро прожила всего два дня. Известие о смерти невестки Анни получила уже в Тахкониеми.
Жила когда-то в доме Онтиппы большая семья. Теперь их осталось всего трое — Анни да двое детей. Да будет еще Рийко.
— Ну вот мы и дома. Будем начинать жизнь сначала, — вздохнула Анни.
На следующий день Анни сказала детям, что им придется с неделю пожить одним. Еды она им оставит. Дров приготовит. А если что-нибудь случится, пусть сбегают к Окахвиэ. Она им поможет.
Анни натопила избу. Потом показала детям, как накладывать в печь дрова, как зажечь их и как закрыть заслонку. Перед отъездом наложила в печь дров. Когда в избе стало холодно, Пекка и Натси затопили печь и сделали все, как, наказывала мать. Однако наутро в избе опять было прохладно. На улице разыгралась метель, и избу быстро выстудило. Пекка и Натси забрались на печь и, закутавшись в рваную шубу, решили, что за дровами они сходят и затопят печь лишь тогда, когда будет по-настоящему холодно. А пока под шубой можно было терпеть.
