– Лондон полон непристойных сплетен, мой дорогой друг. Я их не слушаю.
Единственный в доме человек, с кем это дело не обсуждали, была крошка Тиффани. Она пару дней не могла взять в толк, о чем шумели и шептались окружающие. Мать, будучи спрошена, уклонилась от ответа, остальные тоже помалкивали. Наконец ей сказала кухарка, после этого Тиффани какое-то время обдумывала случившееся.
«Значит, он знает». Эта мысль странным образом взволновала ее.
Но летом девушка выяснила, что у друга детства могли быть нравственные изъяны куда более серьезного свойства. О них бы не заподозрили, когда бы не новый поворот событий в Англии.
Когда совет юного короля, по-прежнему отчаянно нуждавшийся в деньгах, обратился, как обычно, за помощью к городу, то натолкнулся на отказ.
«Мы только что выплатили целое состояние, чтобы вернуть королевских заказчиков», – возразили лондонцы и предложили совету совершенно несуразную сумму.
Совет решил изыскать другие средства. На летней сессии парламента применили новую уловку.
– Это подушный налог, – объяснил Тиффани Силверсливз. – Принцип очень прост. Платить его будет каждый взрослый человек в Англии, будь то мужчина, женщина, дворянин, вольный или серв.
Действительно просто, но и революционно, так как в средневековой Англии уплата налогов всегда была привилегией свободного меньшинства. Лондонский гражданин платил, его бедный подмастерье – нет. Богатый мельник в сельской местности, коли был человеком свободным, платил. Но скромный серв от налога освобождался.
Правда была и в том, что одновременно менялся традиционный уклад жизни в глубинке. На глазах у последнего поколения феодальная система с появлением Черной смерти затрещала по швам. Упадок и разорение были таковы, что сервы становились свободными тружениками и без особых препятствий выкупали аренду своих хозяйств. И, несмотря на старания властей, остановить это движение посредством ненавистного статута «О рабочих»[42] и заморозив жалованье не удалось. Это лишь озлобило крестьянство и не прервало процесса. Старые оковы крепостничества падали; начиналась эпоха вольных йоменов и наемного труда. Но даже если всеобщий подушный налог и являлся своеобразным признанием этой новой действительности, подобная логика не стала достаточным основанием для налогообложения. Поднялся шум, что это против правил.
Скромная попытка ввести этот налог уже предпринималась двумя годами раньше, но эта была намного амбициознее. Богатейшим людям королевства предстояло выкладывать крупные суммы.
– Даже бедным крестьянам придется отдавать заработок за несколько дней, – объяснил Силверсливз.
– Вы думаете, начнутся беспорядки? – спросила Тиффани.
– Да, возможно, – согласился он.
Сборщики нагрянули в «Джордж» неожиданно. Это случилось ранним летним утром, когда Дукет нагружал ручную тележку. Главой семейства официально числился бакалейщик, и Джеффри послали за ним.
После странной ночной беседы юноше казалось, что хозяин стал меньше витать в облаках и воспрянул духом. Тот иногда выглядел встревоженным за прилавком, но это было естественно из-за упадка торговли на рынке. Его поведение изменилось только в одном: в последние месяцы он взял моду исчезать. Это случалось не очень часто, может быть раз в десять дней, и неизменно по вечерам. Но Дукет не слишком об этом задумывался, так как считал, что хозяину просто нравилось прогуливаться в одиночестве, благо погода стояла теплая. Пока он шел за Флемингом, его одолевало лишь чистое любопытство: предпримет тот что-нибудь или нет?
Поистине замечательной особенностью подушного налога было число уклонявшихся от него. Оно поражало. Повсеместно загадочным образом исчезали незамужние женщины, взрослые дети, подмастерья, слуги. Сельские дома вдруг пустели. В иных областях по сговору с местными сборщиками попросту взяли и растворились целые деревни. Могло показаться, будто Черная смерть нанесла очередной удар. Недоставало примерно трети английского населения.
«Спрячет ли Флеминг Эми?» – прикидывал юноша. Прятать ученика бакалейщику было уже поздно. И сколько они потребуют? Беднейших крестьян оценивали в жалкий гроут, для большинства из них составлявший дневной или двухдневный заработок, но многих лондонских торговцев оценивали в целый фунт и больше. Как оценят даму Барникель – как жену или независимую предпринимательницу?
Однако он никак не ожидал, что Флеминг, отчаянно бледный и после мучительных колебаний, признается:
– Я не могу заплатить. У меня нет денег.
Когда же сборщики расхохотались и предложили сочинить что получше, сломленный бакалейщик отправился на склад, откуда принес всего полмарки. Тут Дукет наконец взглянул на его лицо и понял, что хозяин говорил правду. Бакалейщик был гол как сокол.
– Но как?..
Дама Барникель была слишком расстроена, чтобы гневаться. Она заплатила подушный налог, составивший две марки, и теперь наедине с мужем в спальне ошеломленно смотрела на него.
– Торговля шла хуже некуда, – промямлил он.
– Пусть так! Но ты же откладывал?
– Да, – признал он рассеянно. – Да. Мне казалось, там больше. – Он помотал головой и пробормотал: – Мне нужно немного времени.
– Не будем об этом, – нахмурилась она. – Ты хочешь сказать, что там должно было быть больше?
– Да, разумеется. – Супруг помялся, опять покачал головой. – Ничего не понимаю, – произнес он с трудом.
– Кто-нибудь мог украсть эти деньги?
– О нет. Вряд ли. – Бакалейщик пришел в недоумение.
– Кому известно, где ты прячешь сундучок?
– Никому, только нам с тобой. И Дукету. – Флеминг нахмурился. – Никто ничего не крал.
– Тогда почему там нет денег? – настойчиво спросила она.
Но бакалейщик так и не смог ответить.
Два дня спустя Булл завел доверительный разговор с Тиффани.
– Приходила дама Барникель, – пояснил отец. – Она спрашивала, не замечал ли я за юным Дукетом склонности к воровству. – Булл серьезно взглянул на Тиффани. – Я знаю, что он всегда тебе нравился, но будь добра, поройся в памяти хорошенько. Может, он делал или говорил что-нибудь подозрительное?
– Нет, отец. – Она ненадолго задумалась. – Нет, я правда ничего не припоминаю.
– Дама Барникель считает, – продолжил Булл, – что была кража и Флеминг может выгораживать парня. – Он поджал губы. – Ни в коем случае никому об этом не говори, особенно Дукету. Дама Барникель собирается не спускать с него глаз. Если парень ни при чем, то и незачем распространяться. Будем надеяться, что так оно и есть. – Он покачал головой. – Но за найденышей не поручишься. Дурная кровь…
Единственным другим человеком, с которым Булл, чуть поразмыслив, поделился этими тягостными раздумьями, был Силверсливз. Он верил, что сей юноша умеет хранить секреты, но также рассудил: раз Дукет нанес законнику оскорбление, Силверсливз постарается вспомнить, не ходила ли о подмастерье какая молва. Но тот, немного помедлив, явил ответ, который, по мнению Булла, его немало украсил.
– У меня нет причин жаловать этого малого, – сказал он. – Но я не слышал, чтобы за ним водились такие грехи. Он, может быть, авантюрист, но, по-моему, честен. – Силверсливз посмотрел на Булла. – Вам так не кажется?
Но Булл лишь пожал плечами.
– Я буду молиться за него, – произнес Силверсливз.
Весной 1380 года Эми заметила, что Бена Карпентера что-то гложет. Сперва он не хотел открываться, но когда все же сказал, она опешила. Карпентер расположился мыслями к Богу.
Интерес угрюмого ремесленника был не таким уж необычным. В последние годы о религии говорили все – не только в учреждениях духовных, но и на улицах и в тавернах Лондона. Однако причиной этого странного интереса была фигура весьма неожиданная: тихий ученый средних лет и со скромными достижениями из пребывавшего еще во младенчестве Оксфордского университета. Его имя было Джон Уиклиф.
Поначалу воззрения Уиклифа не содержали ничего возмутительного. Если он жаловался на продажность духовенства, то так поступали все церковные реформаторы на протяжении столетий. Но постепенно он разработал более опасные доктрины. «Всякая власть, – возглашал он, – исходит от Божьей милости, не от человека. Если Церковь может низложить злонамеренных королей, то почему не поступить так же с епископами и даже с папами?» Церковным властям такие речи не нравились, и это лишь побуждало оксфордского богослова к большим крайностям. «Если руки священника грязны, – заявлял он, – то я не могу уверовать в свершение чуда евхаристии».
Это был шок. Однако по-настоящему разгневало Церковь другое его заключение. «Не может быть правильным, – постановил он, – чтобы Священное Писание толковали для правоверных сугубо священники, которые зачастую грешны. Неужто Бог не властен говорить с каждым напрямую? Почему людям непозволительно читать Писание самостоятельно?»
