Такое было неприемлемо. Католическая церковь всегда сохраняла за проповедниками право нести Слово Божье своей пастве. Да и Библия, как сказано, изложена на латыни, а потому недоступна для понимания простонародья. На это Уиклиф ответил самым вопиющим образом:
– В таком случае я переведу ее на английский.
Не приходилось удивляться, что Уиклиф пользовался у лондонцев популярностью. Святая церковь господствовала в средневековом мире столетиями, но никогда ее присутствие в городе не было настолько всепроникающим. Мрачный старинный собор Святого Павла нависал надо всем, и почти на каждой улице стояла церковь. Целые городские районы были отданы огромным монастырям и обнесены стенами. Пригороды изобиловали женскими обителями и больницами разнообразных орденов, равно как прекрасными домами и садами епископов и аббатов. Люди – во всяком случае, большинство – веровали в Бога, рай и адское пламя. Купцы по отдельности и гильдиями больше, чем когда-либо, жертвовали на отправление по себе в будущем заупокойных служб. Каждой весной таверны Саутуарка наводнялись паломниками, державшими путь к усыпальнице Бекета в Кентербери.
Но Церковь не чуралась и мирского. Она владела третью Англии. На улицах ежедневно попадались дородные чернорясники и даже серорясники-францисканцы, которые жили слишком роскошно, а молились слишком мало. Были священники, отпускавшие грехи за деньги, имелись женские монастыри со скандальной славой. А в последние годы Церковь опять раскололась, и два соперничавших папы клеймили друг друга – каждый называл другого самозванцем, а то и Антихристом. Церковь, как всякий крупный и могущественный институт, была естественной мишенью для сатиры. Бесстыдный оксфордский выскочка Уиклиф воззвал к простому здравому смыслу лондонцев. Все это суммировалось однажды вечером в реплике дамы Барникель, смотревшей на тучного чернорясника, который накачивался в «Джордже»:
– Если этот Уиклиф переведет Библию, я выясню, толстяк, что ты от меня скрывал.
Церковь объявила Уиклифа еретиком, Оксфорд его осудил. Но тем дело и закончилось. Реформатора взял под защиту сам Джон Гонт: он любил досаждать епископам. И Уиклиф спокойно продолжил свою работу по переводу Библии.
Большинство лондонцев воодушевленно соглашались с Уиклифом, но Карпентер относился к этим материям серьезнее. За долгие часы стояния с луком и труда в столярной мастерской парень не раз обдумал происходящее.
– Грядет что-то скверное, – предупредил он Эми. – Не знаю что, но Бог, наверное, даст знак.
Он продолжал работать и ухаживал за ней, как обычно. Какие бы ни бушевали бури, девушке казалось, что ее личный кораблик плывет с неизменной уверенностью. Иногда она опасалась, не слишком ли много Карпентер размышляет, но знала, что всегда может положиться на него.
Юный же Дукет жил беззаботно. Какое-то время, не ставя в известность болтливого Уиттингтона, он наслаждался услугами сестры Олив. Осваиваясь и входя во вкус, он спал уже и с несколькими другими женщинами. Но кое-что ставило его в тупик. Дела на рынке шли лучше, и Флеминг приободрился, но все равно периодически исчезал, и однажды Дукет застал хозяина наутро с налитыми кровью глазами и рукой, перевязанной после сильного ожога.
– Случайно вышло, – буркнул тот, но не стал вдаваться в подробности.
Еще более странно вела себя дама Барникель. Если Эми оставалась дружелюбной, то ее мать, похоже, изменила отношение к Дукету. Она зорко следила за ним. Держалась холодно. Он не мог понять почему.
Но Джеффри не позволял себе огорчаться из-за таких вещей. Если окружающие вели себя странно, он принимал это бодро и жизнерадостно. До конца его ученичества оставалось меньше двух лет, после чего предстояли решения более серьезные. А пока можно гулять вволю.
Год ознаменовался очередным катастрофическим походом на Францию. Совет избрал канцлером архиепископа Кентерберийского. Этот благонамеренный, но не особенно мудрый муж столкнулся с огромным счетом и совместно с парламентом решил учредить иной подушный налог. Вместо того чтобы взимать меньше с бедных и больше с богатых, архиепископ зачем-то решил ввести налог единый. Богатым, соответственно, предстояло платить меньше, а бедным – в три раза больше, чем прежде: целый шиллинг с человека.
– Нам и вправду скостят, – заметила дама Барникель домашним, – так как в прошлый раз достаточно ощипали. Но вы понимаете, что это значит для крестьянина? Шиллинг за себя. Еще один – за жену. Допустим, с ними еще живет пятнадцатилетняя дочь. Она пойдет за взрослую. Еще шиллинг. Итого – заработок за несколько недель. Где им столько взять, черт побери? – Она покачала головой. – Скверное дело.
Декабрьским днем 1380 года, когда город покрылся снегом и река спокойно несла свои воды под Лондонским мостом, Дукет, укутанный в шерстяные одежды, еще не успел подойти к церкви Святого Магнуса у северного входа на мост, как заметил приближение пары. Оба в богатых плащах, подбитых мехом, и меховых шапках; шагали они бок о бок, смеясь на ходу. Силверсливз и Тиффани были настолько поглощены друг другом, что не заметили его.
С последней встречи Джеффри и Тиффани прошло немало времени. После памятной беседы с Силверсливзом он вел себя осмотрительно и навещал ее лишь от случая к случаю в память о детской дружбе. «Сыграешь свадьбу куда раньше меня», – заметил он ей однажды с живостью.
Носатый юноша, раскрасневшийся на морозе, казался почти красивым. Лицо девушки было повернуто к нему, глаза весело сияли. В следующий миг они заметили его. В улыбке Тиффани не было ни тени неловкости – только благожелательность. Приветствие Силверсливза прозвучало шутливо и мирно, как подобало человеку, который удачлив в любви и встретил того, кто заведомо не может быть соперником. Разве не естественно? Разве законник не был смышленым молодым человеком из хорошей семьи с прекрасным будущим – достойным супругом, имевшим, в отличие от Дукета, все права на эту очаровательную девушку?
Тогда почему, когда они прошли, подмастерье вдруг испытал столь неистовое, удивительное чувство? Прилив тепла, знание полное и доподлинное: она – та самая, единственная.
Но это невозможно. Он не имел права. Пустые мечты. Он не мог, не должен влюбиться в Тиффани Булл.
Был канун дня святой Люсии и зимнего солнцестояния, полночь года. Долгая, глубокая ночь, темная, словно таившая природу вещей. Так и было, ибо за плотно затворенными ставнями скрывалась великая тайна – не что иное, как секрет самой вселенной.
То, что этот секрет очутился в границах города, объяснялось небольшим изменением географии. На различных участках подходных дорог новые границы города обозначались цепями, преграждавшими путь всякому движению без уплаты пошлин. Эти проходы именовались городскими решетками, или барами. На западе таких заграждений было два: в полумиле от ворот Ладгейт на улице, теперь называвшейся Флит-стрит, у старой обители тамплиеров – Темпл-Бар, а на таком же расстоянии от ворот Ньюгейт – Холборн-Бар.
Именно здесь, в юридическом квартале между Холборн-Бар и Темпл-Бар, собирались ученейшие мужи Лондона. Там издавна располагались инны – места проживания окрестных законников. Но в последние десятилетия число юристов настолько умножилось, что те слетались сюда стаями, как скворцы. Отдельные общежития и школы уже приобретали устойчивые названия: Грейс-Инн, Линкольнс-Инн. Этой востроглазой и галдящей публике сдавались даже владения тамплиеров, чей орден был распущен. По центру квартала, от Холборна на юг до Флит-стрит, тянулся узкий проезд под названием Ченсери-лейн. Именно здесь, на Ченсери-лейн, в каморке на последнем этаже, откуда, не будь заперты ставни, открылся бы вид на крошечный закрытый дворик, дотошно исследовался секрет вселенной.
Флеминг завороженно наблюдал, обратив вогнутое лицо к мерцавшим в очаге углям, а темная фигура перед ним продолжала трудиться. Чародей был одет в черную хламиду с вышитыми золотом изображениями Солнца, Луны и планет. Посреди комнаты на столе выстроилось десятка два мисок, склянок, флаконов, мензурок и реторт. Перемещаясь, чародей походил то на некую странную и опасную птицу, то на священника, свершающего обряд, но пассы его неизменно внушали благоговение и околдовывали.
– Принес ли меркурий?
Дрожа, бакалейщик протянул маленькую мензурку с двумя унциями жидкого металла.
– Славно, – одобрительно кивнул чародей. Он очень осторожно отмерил унцию и перенес в небольшой глиняный тигель. – Смотри за огнем, – приказал он.
Флеминг покорно взялся за мехи и поддерживал пламя, пока его собеседник нависал над столом.
Надо было отдать должное тщательности, с которой чародей занимался своим делом. Из одной миски он взял железную стружку, из другой – негашеную известь, к ним добавил селитру, винный камень, квасцы, далее – серу, жженую кость и гроздовник из склянки. Затем – волшебный порошок, фантастически дорогой, состава которого не раскрывал, и, наконец, будто любезно признавая ремесло посетителя, измельчил драгоценную перчинку из тех, что бакалейщик принес ему неделей раньше, которую добавил тоже. Следующие пять минут с лицом, наполовину скрытым в тени, он размешивал и нагревал это колдовское варево, после чего, удовлетворившись, благоговейно отлил немного в мензурку, повернулся и вперился мрачным взглядом в своего ученика.
