головной боли.
— Да-а, здоровье самое главное, — несколько разочарованно протянул Хабиб. — Таким уважаемым женщинам, как ты, надо особенно беречь свое здоровье.
Хасбика, глядя, как нервно председатель крутит в пальцах карандаш, поняла, что у него на языке горит уголек, который он никак не решается уронить ей на ладонь. И она решила положить конец этому разговору вокруг да около.
— Знаешь, Хабиб, я немного спешу. Сейчас на ферму придет ветврач. Я должна сама показать ему каждую корову. Говори прямо, зачем я тебе понадобилась.
— Ну что ж… — Хабиб выронил карандаш и потер руки, как перед важным делом. — Хасбика-ада, ты знаешь, как мы тебя ценим. Ты столько сделала для колхоза. Вырастила не одно поколение доярок… Каждый знает, что ты всю жизнь без остатка отдала ферме. Нельзя же, в конце концов, так эксплуатировать одного человека. Что люди скажут! Что, наконец, в районе скажут? Надо и честь знать. Вот мы и решили отправить тебя на заслуженный отдых. Пусть теперь трудятся молодые.
Какая-то непонятная дрожь пробежала по телу Хасбики. Кресло, на котором она сидела, показалось ей непрочным и зыбким; она судорожно схватилась за края, чтобы не упасть: так пассажир невольно вцепляется в поручни накренившегося автобуса. Но голос ее не дрогнул, когда она заговорила. И только верхняя губа совсем потонула в нижней, выдавая ее волнение.
— Спасибо, Хабиб! Наконец-то я дождалась благодарности! И вправду сказать, сколько можно работать! Уж не молоденькая. Давно хотела тебя просить об этом, да как-то неудобно было. Еще раз спасибо тебе, Хабиб. Хорошо, когда имеешь такого чуткого руководителя. — При этих словах Хасбика посмотрела на председателя так, что на этот раз его забила мелкая дрожь.
— Мы тебе устроим хорошие проводы, — залепетал он. — Все будет честь по чести. Вот увидишь. Скажи, кому бы ты думала передать своих коров? Я бы хотел, чтобы они попали в надежные руки.
— У меня на ферме нет ненадежных рук, — с достоинством ответила Хасбика-ада.
— А все-таки?
Хабиб повеселел, радуясь, что самое трудное позади и разговор влился в спокойно-деловое русло.
— Пожалуй, Камиле. Она хоть и медленно работает, но зато обстоятельно. И все доводит до конца. Очень добросовестная девушка. Так, значит, с завтрашнего дня я могу считать себя свободной?
…Никогда еще куцая улочка, ведущая от сельсовета до ее дома, не казалась Хасбике такой длинной и крутой. И никогда еще ее быстрые ноги не подводили ее так, как в этот раз: они спотыкались о каждую кочку, застревали в каждой рытвине.
Наутро Хасбика-ада почувствовала себя безнадежно старой и никому не нужной. Словно пустой мешок, из которого вытряхнули все, до последнего зернышка.
Доярки очень удивились, когда Хасбика вдруг не пришла на ферму. Ведь за всю их совместную работу это был, пожалуй, единственный случай. Стали расспрашивать ее соседку Айшат, и та, подумав, вспомнила, что вчера в окне Хасбики долго горел свет, а ночью — вот чудо! — Айшат ни разу не проснулась от скрипа ее двери. «Тут что-то неладно», — забеспокоились доярки и, решив, что Хасбика неожиданно тяжело заболела, сразу же отправили к ней Айшат.
Каково же было удивление Айшат, когда она застала Хасбику без дела сидящей на крыльце. Ее двор, обычно заваленный всяким хламом, был вычищен и подметен. Давно не мытое крыльцо выскоблено добела. А сама Хасбика сидела на ступеньке и забавлялась с цыплятами.
Эта картина произвела на Айшат такое впечатление, что она чуть не лишилась рассудка.
— Ты… ты… что с тобой? — наконец, заикаясь, вымолвила она.
— Ничего, — спокойно ответила Хасбика. — Просто с сегодняшнего дня я на заслуженном отдыхе. Наконец-то колхоз позаботился и обо мне.
Айшат все поняла. Она села с ней рядом и молча обняла ее. Так рядышком просидели они до тех пор, пока солнце не перевалило на другую сторону улицы и двор Хасбики не погрузился в прохладную тень. О чем они думали и о чем говорили, так и останется для всех неизвестным.
Но во второй половине дня они поднялись и вместе, не спеша, как люди, которым некуда и незачем торопиться, отправились на ферму.
Здесь Хасбика-ада веселым голосом сообщила, что с этого дня она на пенсии. И когда доярки расшумелись вокруг нее, как цыплята вокруг наседки, Айшат их остановила:
— Что же, вы думаете, она век должна пропадать на этой ферме? Что же, она не человек, что ли? Пора и отдохнуть.
В тот же день к ней подошел Абдулкадыр:
— Хабиб поручил мне взять у тебя заявление для оформления пенсии, — пряча глаза, сказал он.
С того памятного дня, когда Хасбика-ада, можно сказать, застала Абдулкадыра на месте преступления, они почти не разговаривали друг с другом. Абдулкадыр знал, что никому ни словом не обмолвилась она о том, что видела. Но старика мучила мысль, что Хасбика считает его вором. А ведь он брал не для себя и не по собственной воле. В тот день на ферму позвонил Хабиб и велел Абдулкадыру самолично, без ведома и даже втайне от Хасбики, отгрузить тридцать мешков корма по просьбе его друга — председателя колхоза Мурги. Мог ли Абдулкадыр ослушаться председателя?
Сколько раз он пытался подойти к Хасбике и рассказать, как было дело, но всякий раз от нее несло таким ледяным холодом, что он невольно отступал.
Вот и сейчас Хасбика окинула его таким взглядом, что он невольно съежился, словно забрался на ледяную вершину Шалбуздага.
Весть о том, что Хасбика-ада уходит на пенсию и больше не будет работать на ферме, мигом облетела весь аул. Пожалуй, это было самое значительное событие за послевоенные годы.
Люди недоумевали. Огорчались. Подозревали что-то неладное. Жалели Хасбику. Приставали с расспросами, не обидел ли ее кто-нибудь. Но Хасбика положила конец этим пересудам, заявив, что она сама давно мечтала об отдыхе и благодарна Хабибу, который словно подслушал ее тайные мысли и желания.
Хабиб, прослышавший о ее ответах, был очень доволен, что все сложилось так удачно. Более того, он ликовал. Ведь ему без труда удалось осуществить свою давнюю мечту: без шума и ссоры выпроводить на пенсию столь беспокойного человека. Где это видано, чтобы председатель побаивался своей доярки! А Хабиб боялся. Да еще как боялся! Сидела бы и доила своих коров. И вассалам! Эта неугомонная женщина вечно лезла не в свое дело. Скажем, сенокос. Какое дело ей, доярке, до сенокоса! Есть же бригадир, звеньевая. А она стоит и караулит, чтобы ни одна женщина не унесла с поля охапку травы для своей коровы. Конечно, с одной стороны, Хабиб должен быть доволен, что она так стережет колхозное
