Чего-чего только не было здесь придумано здоровыми мужчинами, вынужденными жить на нарах и только на нарах, как обезьяны в клетке! Картежная игра вершина их страстей. Ей предавались с азартом, часто доходившем до кровопролития. Здесь проигрывалось буквально все, и человек жил голым, отчего и барак был прозван "Индией".
Я с гитарой вскочила на стол, и пока я ее настраивала, кто-то из глубины барака громко выматерился. И сейчас же послышался сильный окрик:
- Прекратить! У нас - женщина! - Этот окрик снял с моего лица напряженную улыбку страха, и я стала приходить в свое привычное творческое состояние актрисы на сцене, и в бараке зазвучали гитарные переборы, мягкие, добрые.
- Ну, что спеть? Я вижу, здесь многие знают "Нашу", значит, знают и мои песни.
В ответ послышалось:
- Пой все, что хочешь. Ты пой, а мы слушать будем...
Эх, лиха беда - начало! И я стала петь... Да, я знала свою исполнительскую силу. Она заключалась в артистизме исполнения. И с этим "арто", по-видимому, надо было родиться. Ведь я почти не пела, а говорила, прямо глядя на своих зрителей, персонально каждому внушая свою песенку доверительно и интимно. Чтобы каждому казалось, что я пою только для него одного.
Помню, пела я тогда "Не слышно шума городского". Как менялись лица и глаза этих людей!.. Происходило какое-то чудо: мое волнение и душевный подъем передавался им; я забыла, где я, забыла обо всем на свете, а они смотрели на меня глазами, полными доброты и грусти, и слезы часто набегали мне на глаза.
Я где-то слыхала одну песенку из эмиграции. Запомнились мне только первые две строки:
- Замело тебя снегом, Россия, От Невы до Сибирской тайги...
Дальше я не знала и присочинила к этим двум строчкам свой текст. Никогда и нигде я не исполняла эту песенку, а тут вдруг вспомнила ее и запела:
- ... Спят просторы твои снеговые Под разбойничий посвист пурги. Нипочем тебе страх и тревога. Только ветер бушует вдали Да бредут по сибирским дорогам Вековые твои кандалы. Ни любви, ни тепла, ни просвета Ничего не видать впереди. Хоть бы луч показался рассвета, Хоть бы сердце застыло в груди!..
Здесь я не опасалась петь свои слова. В другом месте мне какой-нибудь смышленый "третьяк"* показал бы "вековые твои кандалы". Помню, на прощание я исполнила свою любимую "Карамболину". Уж и хлопали мне мои дорогие зрители!
Со стола меня сняли бережно, как хрустальную статуэтку, накрыли чем-то белым кусок стола и стали угощать. Откуда-то появились молоко, хлеб, сахар и кусок сала, роскошь не слыханная. И пока я допивала молоко, все триста человек выстроились снова в туннель и проводили меня возгласами:
- Спасибо тебе, наша! Приезжай еще! Будь здорова!..
Я уходила и думала: - Вот тебе и БУР, вот тебе и рецидивисты! Интуиция не обманула меня: за хорошее отношение даже отъявленные головорезы платят только благодарностью.
1947-1948 гг.
