Глава 4
Сняла я платок, стянула сарафан и сорочку, от работы влажные, распустила косу свою короткую – тут же волосы от пара мелким вьюном вокруг головы встали. Выстирала одежду, на полках разложила, поддала жара и стала сама мыться. Стою, натираюсь войлоком и песенку пою от счастья, ногами в лохани с горячей водой переступая. Сколько грязи с меня сошло – стыдно сказать! Разве отмоешься как надо глиной с песком?
Загрохотало в предбаннике – видать, Авдотья вернулась.
- Хорошо-то как! – закричала ей со смехом через дверь. – Заходи, погреешься!
Распахнулась дверь – а там Полоз стоит в клубах пара, и на нем штаны одни надеты. Смотрит на меня, и глаза его янтарем горят.
- Вот так мне удивление, - произнес медленно голосом своим рычащим, а глаза его тьмой жаркой заполнило, как он меня с ног до головы оглядел. – Вот и правильно. Смирилась, девка, решила встретить ласково? Не бойся, милая, и я ласковым буду, не обижу тебя, говорил уже.
А у меня коленки дрожат, зуб на зуб от ужаса не попадает. Прикрылась я руками, взгляд на лавку с одеждой своей бросила.
- А покраснела-то как, - говорит весело и штаны снимает, - чисто рак вареный. Правду говорят, что рыжие всем телом краснеют! И веснушки у тебя действительно с ног до головы, белочка!
Как штаны его в сторону полетели – тут я и поняла со всей отчетливостью, что дело мое плохонько.
- Рак-то рак, - отвечаю, с трудом взгляд отводя от тела Кащеева сильного и к полке отступая, - да не тебе его руками своими загребущими трогать, чудище ты похабное. Помыться я пришла, а не тебя встречать, кто ж знал, что ты раньше времени с охоты воротишься?
- А мне все равно, - и голос такой медовый, что аж как кипятком по мне плеснуло, раскраснелась я еще больше, - попалась ты, девка, не сбежишь теперь. У меня после охоты кровь играет, самое то дикую белку укротить.
Шагнул в баньку, дверь за собой прикрыл – а я сарафан к себе прижала, к стенке горячей прислонилась – навис Кащей надо мной, за плечи взял, к себе потянул. Перехватило у меня дыхание. Закрыла я глаза, смелости набираясь, зубы стиснула – искусаю, исцарапаю, не дамся!
Тут дверь опять распахнулась, царь обернулся, я из-под локтя его выскользнула, к Авдотье шмыгнула. Стою, трясусь, сарафан мокрый прямо на голое тело натягиваю.
- А что же, - недобро говорит повариха, - ты, царь-батюшка, тут делаешь?
- Да, - пискнула я, осмелев, - что же ты делаешь, охальник?
Тут ладонь Авдотьина мне рот и накрыла. Замычала я, а она мне на ухо шикнула.
- А не забываешься ли ты, ключница моя верная, - рявкнул Кащей, лицом темнея, - это мой терем и баня моя, и я хозяин тут всех и вся! Я перед тобой ответ должен держать, или ты передо мной? Почему в царской моей помывочной чернавки тело свое грязное оттирают?!
Вздохнула Авдотья от обиды, руки на груди сложила, рот мне освободила. И зря ведь, зря. Не хотела я говорить, само вырвалось!
- Эх ты, - говорю презрительно, - на саму Авдотью рычать вздумал! Нет у тебя ни стыда, ни совести! Не виновата она, не ругай, надежа-царь, я одна виновата! Сама я пришла, сама все натопила, не знала она ничего. Меня наказывай, а на нее не шипи! Что молчишь, к чему готовиться мне - за две-то лохани горячей воды и пар твой бесценный? К свиньям меня пошлешь или выпороть сам решишь? Не побоишься белы рученьки запачкать, гад ты… ыыы... ыыы… ыыы... ?
Это Авдотья за спиной моей ахнула и снова рот мне закрыла, а Полоз покраснел, побледнел от ярости, – то и гляди, тут меня и придушит.
- Беги, девонька, - мне повариха шепнула и в сторону шагнула, - беги быстро! Меня не тронет, что ты, а тебя точно прибьет ведь сейчас! И я не спасу!
Я и побежала. Ибо смелость смелостью, а жить мне вдруг очень захотелось, как я увидела, как мрачно Кащей на мою шею смотрит и желваками играет. Молода я еще для хрустального гроба-то! Забежала в каморку свою, стул колченогий к двери кое-как прислонила. Хлипкая преграда, а спокойнее так. Легла спать я на рогожку, а не заснуть мне – все чудится, что у двери кто-то остановился и войти хочет. Так в страхе и заснула.
А на следующее утро Авдотья Семеновна меня обняла, кашей накормила да петуха на палочке сладкого сунула.
- Эх, ты, - сказала жалостливо, - попала ты, девонька, задела Кащея за живое. Смелая ты и добрая, на защиту мою встала – то-то царь удивился! Да только не было в этом нужды – любит меня Кащеюшка, никогда бы не тронул. Рассказала я ему все – и как ты деда Пахома лечила, и как я баню топила, повинился передо мной царь, прощения попросил. Да и Пахом в подтверждение моим словам с утра уже лопатой машет, тебя славит. Да ты ешь, - велела, - одна кожа да кости остались. А потом приказал царь тебе к нему зайти, новую службу он тебе придумал. Не бойся, но и не перечь ему, Алена, иначе только жаднее до тебя станет. Мужики они такие, если дичь убегает и огрызается, только охочее становятся. Тише будь, милая, авось охладеет.
- Спасибо за советы и за кашу, Авдотья-матушка, вкуснее в жизни не пробовала. Жадно я ела после ночных переживаний, только за ушами трещало. Не верилось мне, что Полоз способен повиниться, да и идти к нему не хотелось, а надо. Долг отцовский шею гнет, слово я дала, да и дело у меня к Кащею есть. Всю неделю я родным весточку писала по строчке, жаловалась, как мне трудно. И перед тем, как подняться в царские хоромы, сходила в каморку и прихватила письмо – Кащею отдать, чтобы обещание свое выполнил, батюшке отправил.
