Он меня как держал, к себе прижимая, – так и отпустил резко, захохотал обидно.
- Да что ты о себе возомнила, - ревет грозно, - чернавка! Я в твою сторону и глянуть лишний раз боюсь, чтобы не испугаться. Мимо я проезжал, случайно тебя увидел - проветриться выехал, вот и решил пошутить, посмотреть снова, как краснеть будешь. Что ты там пожелала, молчать? Вот и молчи. Чтоб ни слова от тебя не слышал! И в город пешком пойдешь!
Вздохнула я – опять гордыня в нем вскипела, опять он словами меня отхлестал. Что же ты царь нетерпеливый такой, не видишь, что ли, как смотрю на тебя, меня обижающего? И такая горечь меня взяла горькая! Поклонилась ему в пояс, чтоб не видел, как слезы из глаз потекли, да так и стояла, пока он на коня не вскочил, бедного Бурку не пришпорил и не поскакал по лугам, злющий, как рой осиный.
А я, домой когда с травами вернулась, к собакам заглянула. Псица, что меня укусила, лежит, вздыхает, глазами виноватыми смотрит – мол, прости, не со зла я, а от боли лютой.
- Ну что ты, - бормочу, - не виноватая ты. Тут и человек-то с обиды кусается, а ты тварь четырехногая, неразумная.
Высыпала травы, взяла ножик острый – псица рычит, но смирно лежит – поддела щепу, вытянула ее, гной выпустила, травами обмотала. Сижу рядом с ней и плачу, а псица мне слезы слизывает, собачьим духом обдает – не плачь, девка, спасибо тебе за заботу. Вот собака – а ласковее и понятливее иного человека.
Пошла я на кухню, а там Авдотья Семеновна суетится, поварят гоняет.
- Велел царь наш угощение готовить, столы накрывать, - говорит, - иди помойся, помогать тебе придется. Гостей созывает, дружину свою верную на пир да невест приглашает, выбирать жену себе будет.
Я кивнула молча. Пошла воды в свой сарай натаскала, глины наковыряла, вымылась, одежду натерла, опять мокрую на тело надела и на кухню помогать.
Автодья-то на нас покрикивает, указания дает, а я молчу.
- Да что же ты, онемела, что ли? – удивляется.
А я руками развожу и на рот показываю, не могу говорить и все тут.
Помрачнела повариха, нахмурилась, на потолок посмотрела, черпаком медным по печке постучала.
- Ох, - говорит, - и он дурень, и ты, девка, дура, лбы толоконные, дубовые, гордые. Видимо, пока не расшибетесь, не поладите.
А я знай себе тесто мешу, капусту крошу, пирожки леплю, в печь выкладываю – хорошо рядом с печкою, жар идет, одежда сохнет. Так до вечера мы готовили, а потом пришла я к себе в каморку, письмо перечитала… и порвала его. Побежала к Авдотье, попросила еще бумаги дорогой кхитайской – и села писать.
«Батюшка родной, Марья моя любимая. Не бойтесь и не жалейте меня – жива я, забрал меня полоз великий, Кащей Чудинович, к себе в мир подземный. Ты, Марьюшка, себя не вини – не тебя он хотел, а меня, перепутал в темноте-то. И ты, батюшка, не печалься, что за долг твой я ушла – не обижают тут меня, живу в неге и радости, сплю до полудня на перинах пуховых, а потом сижу, орехи сладкие ем, медом запиваю. Выделил мне царь щедрый самые лучшие палаты да десяток служанок, как царевна тут живу в почете и уважении. Хорошо мне тут, хоть и скучаю я по вам, мои родные, очень сильно. Ну, даст Бог, свидимся. Алена, сестра ваша и дочь».
Свернула я письмо, набралась смелости и пошла в терем верхний. Поскреблась в дверь опочивальни царской. Он открыл, посмотрел на меня, усмехнулся печально.
- Что, - говорит устало, - неужто целовать пришла?
- Нет, - отвечаю смело, - пришла письмо тебе для родных моих отдать. Дал слово ты его отправить, царь подземный, исполни уж свое обещание.
И письмо ему протянула. Он его взял, губы скривил.
- Что, небось, написала, как тебе тут плохо?
- Конечно, - подтвердила я горячо, - все расписала, нажаловалась. Да и какое тебе дело?
- Я прочитаю, - пригрозил он, - чтобы не наврала ничего.
Я аж руками всплеснула, головой покачала.
- Так куда я без вранья-то, надежа-царь? Читай на здоровье, только пойду я, а то норов у тебя горячий, зашибешь еще ненароком.
- Когда это, - спрашивает нехорошо, - я тебя бил?
- А хотелось? – язвительно ответила я.
Он осекся – а я улыбнулась горько и прочь пошла, в каморку свою.
