Глава 5
Долго шла я по стольному Златограду, на обилие шумного народа дивясь, – тут и купцы, и крестьяне с телегами гружеными, и такие же чернавки, как я, и господа богатые, важные. Дома богатые, дороги камнем выложены, а торговые ряды какие большие! Чуть не потерялась там, так засмотрелась!
Вышла за околицу, пошла на луга, где коровы пасутся толстые, царские, да точно так же пахнет землей и цветами, как у нас наверху. Набрала ромашки и крапивы, подорожника и мать-и-мачехи в подол, посидела на солнышке – надо вставать и на работу торопиться, да только сморило меня там, на лугу, в сон унесло.
И снилось мне, что подъезжает конь-огонь, а с него Кащей спрыгивает, злющий, что та крапива, окрикнуть меня хочет, но замолкает, надо мной склоняется и в уста меня целует. И сладко мне так от поцелуя царского, что прерываться не хочется, и руки его ласковые, и глаза жаркие, и шепот нежный: «Душа моя, белочка рыженькая, ненаглядная…»
А очнулась от окрика грозного:
- Что, бельчонок, сбежать вздумала?
- Что ж орешь ты так, надежа-царь, - говорю недовольно, ухо потирая, - сам подумай, куда сбегу я, если мы под землей? Работу закончила, трав вот набрать пошла и под солнышком уснула.
- Оно и видно, - смеется с чего-то, настроение хорошее, и на ноги мои голые, ибо в подол трава собрана, смотрит. – Поспала на солнышке, и в два раза больше веснушек на щеках высыпало! – и по щеке меня погладил, губу задел, сам облизнулся. - Перегреешься ведь, заболеешь, белочка. Садись на Бурку, рыжая, домой тебя отвезу.
- Да какой это мне дом? – удивилась я, от него отступая. – Дом у меня, где батюшка с сестрицей ласковой, а тут у меня тюрьма мрачная с хозяином злым, яростным.
Нахмурился он, за руку схватил – я и ойкнула, выдернула, к груди жму, баюкаю укушенную.
- А ну-ка, белка, руку покажи, - повелел Кощей. Я ладонь недовольно протянула, он тряпицу размотал, укус увидел, головой покачал и давай мне над запястьем заклинания шептать. Шептал-шептал, пока не зажило все. Погладил мне руку да так и остался рядом, пальцы мои сжимая. Стоит, глаза туманятся, зубы скалятся, дыхание сбивается – тяжело, видимо, колдовство далось. Ой, тяжело – уже в волосы пальцы запустил, к губам клонится, не остановлю – быть беде!
- А чего это ты, владыка подземный, за простой девкой в погоню бросился, сам белы царски рученьки прикладываешь, не брезгуешь? – спросила я ядовито. – Али нравлюсь я тебе?
Он глазами сверкнул и рычит:
- Извести меня решила, беда-девка? Что ты жилы из меня тянешь, что, нос задрав, ходишь? Да ты знаешь, сколько таких, как ты, у меня бывало? На ночь приходят, кланяются, утром уходят, руки целуют!
- Это за что же целуют, - заинтересовалась я, - радуются, что только ночью потешился, на день не оставил? Так давай руку, поцелую два раза, чтобы и про меня мысли свои бесстыжие оставил.
- А целуй, - говорит зло, руку протягивая, - да приговаривай, - спасибо, господин.
Я ладонь его взяла – перстень зеленью мерцает, пальцы напряженные, наклонилась и целую.
- Спасибо, господин, - говорю.
И еще раз.
- Спасибо, господин, - кланяюсь.
И еще.
- Спасибо, господин.
Он руку выдрал, зубами заскрипел, меня к себе дернул – только травы из подола и посыпались.
- Ох, белка, - хрипит, - доиграешься. Ох, задеру сарафан да поучу тебя!
Тут я вижу, побелел весь, глаза огнем полыхают, руки жадные уже всю спину изгладили, сарафан вверх тянут. Все, Алена, довела мужика, нет бы остановиться раньше! Кто ж тебя, козу, на веревке дразнить тянул?
Струхнула я, глазки к земле опустила, голос тихонькой сделала.
- Прости, - говорю, - меня, владыка подземный, Полоз великий, хочешь, молчать буду, слова больше тебе не скажу?
- Ты лучше поцелуй меня, - просит меня в ответ сипло да с усилием, а сам пальцами волосы мои лохматые, кудрявые, перебирает, затылок мне трогает, шею ласкает. – Что я, страшилище какое?
- Да нет, - смотрю на него завороженно, - красив ты, полоз, сам это знаешь.
- Или противен тебе? – спрашивает, по спине меня гладя. – Или боишься?
- Дивлюсь я с тебя, Кащей Чудинович, - отвечаю честно, - то ты весел, как солнышко, то хмур, как туча грозная. Улыбаешься – и самой улыбнуться хочется, а как мрачнеешь – так хоть под землю хоронись. Перемен настроения твоего боюсь, сейчас добр ты, а потом словом хлещешь. А тебя самого, нет, не боюсь. Сама удивляюсь, но не страшен ты мне.
- Так почему, - спрашивает ласково прямо в губы голосом своим рычащим, - одним поцелуем одарить не хочешь?
- Это ты, хозяин, с жиру бесишься, - твержу я, а сама про себя в ужасе – сейчас точно ведь завалит и до сеновала не подождет. – Ты привык к лебедушкам сочным, мягким, да наскучило тебе однообразие - воробья захотел костистого, ворону горькую. Попробуешь, покривишься и снова к лебедям пойдешь, - отвернулась, в грудь его толкнула. - Не буду тебя целовать! Мои поцелуи батюшке родному, сестрице любезной да другу сердечному предназначены. А ты уж точно не батюшка, не сестра, да и сердце мое не трогаешь.
