вызвать изумление, если бы я не помнил, как девушки демократической России с
третьей фразы при знакомстве ревностно сверяли гороскопы — и горе тебе, если они
не совпадали! Что же касается конкурсов "Фрау Германия", то они проводились
вовсе не с целью затащить как можно больше смазливых девушек в постели жюри.
Когда Харальд на минуту отлучился, Ингрид кивнула мне:
— И вот таким безответственным людям доверено великое дело государственной
безопасности Рейха. Ну, вас, наверно, такие проблемы не волнуют.
— Сталин решил еврейскую проблему таким образцом, что евреи работают на нашу
страну. И до сих пор терять эту рабочую силу не было надобности.
— И вам не противно ездить с евреями в метро и сидеть в школе за одной партой? —
изумилась Ингрид, которую эта перспектива просто ужасала.
— Это еще что! — поспешил вмешаться Харальд, желая показать себя знатоком
российской жизни. — У них даже студенты-негры из Эфиопии и Анголы обучались.
Попомни моё слово, Вальдемар, этот альтруизм вас погубит.
Я сменил тему:
— А что, у вас действительно бытуют дуэли?
— А как же! — оживился Харальд. — Это вполне законно и называется "Суд
Всевышнего Вотана". Правда, принято это только среди дворян, военных и в
университетах. Один мой приятель в прошлом году погиб на такой вот дуэли. С
другой стороны, все это строжайше регламентировано законами, и это немного
портит общее впечатление.
— Странно, мне казалось, что вашей системе ближе мнение кардинала Ришелье, что
дворяне имеют праве умирать только на службе королю.
— Ах, социализм! Социализм в нашей стране — это забава масс. Для истинных
рыцарей Святого Грааля эта мораль не годится. Сам величайший фюрер долго
колебался, прежде чем назвать нашу партию социалистической. Но сейчас это не
актуально: социальные проблемы в общем решены, и от человека требуется не
общественная инициатива, а верность присяге.
За разговорами я не забывал отведать всех блюд, которые итальянская прислуга
подавала на стол. За отличными баварскими колбасками с кетчупом последовали
соленые огурцы для аппетита и гусь с яблоками. Потом целое ассорти
рулетиков-штрудель и микробутерброды с явно русской икрой горбуши. Запивали мы
все это отличными рейнскими винами.
После ужина Ингрид пригласила нас в комнату с роялем и спела одну из своих песен
о смелых немецких космонавтах, штурмующих небо и благославляемых из могилы
стариком Кантом. Я же заметил целую фонотеку лазерных дисков и стал их
перебирать: они были с чисто немецкой пунктуальностью рассортированы по жанрам и
хронологически. Начиналось все с народных песен, потом шли пятнадцать дисков со
средневековой немецкой музыкой, потом классика — Глюк, Бах, Вагнер, Шуман,
Штрауссы, Лист, далее отец национал-социалистической музыки Пфицнер и венец
Франц Легар, юбимый композитор Гитлера, потом партийные марши и сборник музыки
из кинофильмов, среди которых затесались "Джентельмены предпочитают блондинок" и
"Кубанские казаки" Наконец, несколько совершенно неизвестных мне фамилий —
корифеи немецкой музыки конца XX столетья. Я поинтересовался у Харальда об одном
из них (кажется, его звали Фридрих Этцель), и он поставил его диск на
проигрыватель. Это были вариации на темы Вагнера, музыка по стилю слегка
смахивала на известный мне "Нью-Эйдж", и в то же время напоминала стиль
Жана-Мишеля Жара.
— Этот стиль называется "Бургундская музыка", — пояснил Харальд на мое замечание
о галлицизме мелодии.
— Кстати, — решил я спросить об одной вещи, давно меня интересовавшей, — это
верно, что Йозеф Геббельс в молодости написал несколько пьес в стиле
Достоевского?
— И не только в молодости! Вот, пожалуйста, — Харальд показал мне в библиотеке
огромный темно-коричневый массив книг, который я поначалу принял за Большую
Фашистскую Энциклопедию. На самом деле это было полное
двестипятьдесятчетырехтомное собрание сочинений второго фюрера немецкого народа
— Йозефа Геббельса. Это было самое гигантское в мире собрание сочинений, благо
автор трудился над ним семьдесят лет. Харальд пролистал последний, справочный
том и подал мне его, раскрытый на сороковой странице.
В обширной библиотеке ромбовидной формы было не меньше десяти тысяч томов:
монотонно-многотомные собрания сочинений, яркие зоологические атласы в
суперобложках.
— У вас в России какие-нибудь анекдоты о немцах рассказывают? — ни с того ни с
сего спросил Харальд.
— Да. (Я как раз вовремя вспомнил самый безобидный анекдот.) Как-то раз ООН…
то есть не ООН… а, в общем, в СССР решили написать книгу о слонах, ну и
запросили во всех прочих странах соответствующие образцы. Немцы прислали
массивный десятитомник, вроде как этот, озаглавленный "Введение в науку о
слонах", американцы прислали маленький яркий буклет страницы в две с фотографией
Мадонны и названием "Все, что должен знать о слонах средний американец"…
Харальд уже давился от хохота.
— Японцы прислали книгу на бамбуковой дощечке на тему "Использование слоновьего
бивня в харакири" (тут уж я стал импровизировать, примеряясь к известной
Харальду геополитической обстановке). Англичане прислали свой трехтомный
бестселлер…
— Бест… что?
— Бестселлер… ну, книга сезона, — пояснил я. — "Британская политика в странах,
где водятся слоны". А туркам ничего другого не оставалось, чтобы прислать свою
агитационную брошюрку "Турецкий слон — младший брат русского слона!"
— Длинно и увлекательно. Это целый культурологический трактат. У вас все
анекдоты такие?
— Нет, почему? Например, такой: "Колобок повесился".
— Кто повесился?
— Колобок, сказочный герой — пампушка, которую старики-крестьяне выпекают в
печке и которая от них убегает. Суть состоит в том, что у пампушки нет ног, она
круглая как глобус.
— Это же неэстетично. Среди разумных существ лишь белый человек прекрасен видом
и совершенен формой. Наделение разумом неживых существ — это какая-то новая
демонология, вернее, пошлый кубизм. Русский философ Бердяев, которого вы выгнали
из страны, осуждал это.
(Оказывается, в Германии из всего Бердяева напечатали лишь "Философию
неравенства" и "Кризис искусства".)
Тут снова появилась прислужница и подала нам на эмалированной подносе бочоночки
с медом алого оттенка.
— Это особый арийский мед, получаемый от арийских пчел, которых привез из Тибета
доктор Шеффер, — сказал Харальд.
Поедая довольно приторный мед, я продолжал рассматривать библиотеку. Гегель,
Гете, Ганс Эверс, Киплинг, Эрнст Юнгер, Гобино, Данилевский, Гоголь, Гвидо фон
Лист, Горбигер, Плотин, Карл Май, Татищев, Мережковский, Кнут Гамсун, Аннунцио,
Лесков.
— Тебя удивляет подбор книг? — спросил мой немецкий друг. — А у вас какие самые
популярные авторы?
— Аркадий Гайдар, — выдавил я, припомнив повсеместные многотомники этого
девяностолетнего старца. — А из немецких — Гете и Ремарк.
(Я было подумал, что фамилия Ремарка ничего не говорит моему собеседнику, но
ошибся.)
— Да, — согласился со мной Харальд, — Ремарк, несомненно, талантливый писатель,
но, увы, его взгляды противоречат нашей немецкой идеологии. Это великая трагедия
для человека, когда он отказывается от своей нации, от своей вековой традиции и
меняет их на бесплодные блуждания в чужих пределах… Ведь они почти ровесники с
Геббельсом: оба — пасынки веймарской эры, но сколь различны судьбы.
Рейхсминистр, впоследствии Фюрер — и безвестный эмигрант.
Потом мы с Ингрид долго и безрезультатно играли на компьютере (в Германии
компьютеры иногда называют "Вундербаррауге" — чудесный глаз) в бридж. Моя
сводная сестра, дочь полковника, очаровательное соломенноволосое дитя пяти лет
нарисовала целое стадо коров на деревенской околице, что мы и оценили.
Перед сном (мы с Харальдом делили одну комнату в мансарде) он сказал мне:
— Завтра (мне твоя мама говорила) ты поедешь "лечить клыки", как она выразилась.
Потом, если желание после такой процедуры будет, покажу тебе Берлин, а
послезавтра отправляемся в наш родовой замок — познакомлю тебя со своими
подружками, — Харальд прищелкнул пальцами.
— Да, нет, мои зубы в порядке, я лечил их в декабре! — возразил я.
(Это было удивительно до невероятности: история повторялась — в конце прошлого
года мама договорилась с одним дантистом, мужем ее сотрудницы, и я за месяц
