Англии представляют нас и Германию?
— Вот это вопрос! — воскликнул подполковник, который как-то незаметно уже успел
выпить три бутылки "Боржоми". — Объявляю вам благодарность, Вальдемар, за
находчивость.
— К России, — ответил после некоторого раздумья Степан Викторович, — отношение,
конечно, получше, чем к Германии. Англичане очень любили Хрущева, и часто
вспоминают его визит в пятьдесят пятом году. Но и Россия, и Германия для Запада
— это тайны за семью печатями. Вспоминаю английский анекдот, что англичане видят
Германию только на карте.
— А дипломаты? — удивился офицер.
— Назначение в Берлин считается в дипломатических кругах своего рода ссылкой,
хотя есть достаточное количество людей, открыто симпатизирующих Германии и
фашизму, и даже в верхних эшелонах власти — это, как правило, консерваторы,
точнее консервативный клуб "Линк".
— А в США?
— Ну, там народ горячий. Дня не проходит без потасовок фашистов с еврейскими
активистами.
— В США действительно много фашистов?
— Как ни странно, гораздо больше, чем в Англии, но они разбились на несколько
сот враждующих группировок и часто воюют друг с другом.
— А коммунистическое влияние?
— Практически равно нулю. В США насчитывается едва ли тысяча коммунистов, а в
Англии — семь тысяч. А вот троцкистов побольше. Они в 68 спровоцировали
университетскую молодежь Принстона на настоящее побоище.
— Да, мы об этом слышали.
И так далее, и такое прочее.
А я сидел и на ус мотал, ведь реэмигрант задавал те вопросы, которое пришлось бы
задавать мне, и если я не могу сказать, что на подъезде к германской границе
имел полное представление о международных отношениях в этом мире, то, во всяком
случае, мой кругозор значительно расширился. Вспоминается мне один из моих
преподавателей, который утверждал, что попади шпион хоть на один рейс в спальный
вагон, курсирующий между Москвой и Лен… то есть Санкт-Петербургом, половина
его задания может считаться выполненной.
Когда мы прибыли на границу, перевалило уже за одиннадцать, но воздух вокруг
стал куда теплее и не обжигал ноздри. Проводник в сопровождении офицера
погранслужбы еще раз строжайше проверил документы, и нас стали покупейно
пересаживать в другой, немецкий поезд. Для этого надо было с вещами миновать три
последовательные таможни (первая — русская, вторая — смешанная, и, наконец,
третья —- германская), на каждой из которых одинаково тщательно проверяли
документы и досматривали багаж. Сначала все шло четко и быстро, но вскоре
возникла заминка: на пропускном смешанном пункте слева от меня как-то разом
заспорили, и я услышал восклицание немецкого лейтенанта:
— Юден не допускаться в Дойчланд!
Мигом вмешался русский майор:
— Да это ж не еврей, это грузин. Вот и фамилия его по паспорту: Сванидзе.
С обеих сторон подошло несколько пограничников, и конфликт продолжался. Мы уже
забрались в уютное купе, но до нас все ещё доносилось:
— Нарушение Нюрнбергского закона… Экспертиза… мы должны немедленно связаться
с консульством… Никакой задержки состава!..
Впрочем, мое внимание приковал гигантский монумент тевтонского рыцаря с мечом,
вложенным в ножны. Он вознесся над всеми строениями таможни на добрых четверть
километра, стоя на насыпном холме и глядя на восток. Ночная подсветка сияла на
бронзе его доспехов. В нем было что-то от известного монумента Вучетича, и он,
видимо, играл роль пограничного столба вровень с чикагскими небоскребами.
Вся процедура пересадки заняла, как и оказывалось в расписании, около часа, но
выяснение, является или не является товарищ Сванидзе евреем, задержало нас еще
на пятнадцать минут. Очень красивая белокурая проводница (в США она работала бы,
как минимум, фотомоделью) поприветствовала нас на довольно хорошем русском и
разнесла по купе наперсточного размера чашечки с кофе.
Засыпая, я мысленно прокрутил все эти невероятные события и пришел к выводу, что
судьба (если называть судьбой природную необходимость) иной раз приготовляет для
нас весьма забавные коллизии. Не знаю, что сказал бы на это раскатисто храпевший
подполковник, но будить его я не стал.
Все генерал-губернаторство и Германию мы беспробудно проспали, и только за
полчаса до Берлина нас разбудил звонко-мелодичный голос проводницы. Из-за
разбирательств со Сванидзе и прочих задержек выбившегося из графика поезда, мы
опаздывали уже на полтора часа. Среди мягкой предрассветной седины снегов за
окном мелькали маленькие фермы, перелески, одинокие кирхи, в которых служили
Вотану, Тору и Бальдуру. Пелена снегопада делала все вокруг мчащегося поезда
сюрреалистичным.
Степану Викторовичу приснился недобрый сон, и он сидел хмурый (он к тому же
обнаружил ряд важных пробелов в своём немецком и лихорадочно пролистывал
разговорник). Подполковник, наоборот, был в прекрасном расположении духа и
рассказывал о своих приключениях в прошлые поездки:
— Вы знаете, в Бунцлау до сих пор сохранилась могила Кутузова. Я там был два
года назад. Обнесена бордюром и очень много цветов…
— А вы где воевали? — поинтересовалась жена реэмигранта.
— Разумеется, в Индии, — пожал плечами тот, — в этой черной дыре советского
оружия. Мы собирались покорить Индию еще при Павле I, в начале двадцатых туда
звал Троцкий. И вот, наконец, мы там оказались. Индусы, видите ли, как и все
азиаты — себе на уме. Договариваться с ними столь же перспективно, как и
договариваться с тюленями. Конечно, забавно рассматривать индийских девчонок в
ночных барах и украшать свои квартиры индийскими статуэтками. Но могу лишь
сказать одно: наши позиции в индийских странах столь же призрачны, как и
пятьдесят лет назад. Сам черт не разберет, сколько в Индии народностей, а каждая
народность имеет дюжину национальных проблем. Поддерживаем Синд против
Раджастхана, потом Раджастхан против Гвалиора, а там надо мирить сикхов и
мусульман в Пенджабе. На юг Индии мы уже давно рукой махнули, там немцы да
ниппонцы соперничают с США.
Отправляясь в дорогу, я основательно изучил карту Берлина и окрестностей, и
теперь с минуты на минуту ожидал появления слева от движущегося поезда водной
глади Шпрее, но она пряталась за густыми стволами безлиственных деревьев и
неожиданно блеснула, когда мы увидели первые строения Большого Берлина — район
Рансдорф, затерявшийся среди лесничеств Мюггельского озера. Здания напоминали
те, что я видел в Ленинграде, только более массивные, монументальные и мрачные.
Правда, летом все это должно было утопать в зелени многочисленных раскидистых
деревьев. По улицам ездили машины, ходили трамваи, спешили на работу берлинцы.
Промелькнуло несколько платформ пригородных поездов, на одной из которых я успел
прочесть название — "Кёпеник". Где-то вдали мелькал между домов расписной шатер
передвижного цирка. Проводница вернула билеты — я получил свой. На одной стороне
маленького картонного ярлыка под серпом и молотом был указан рейс, тип вагона,
место, дата, время и постскриптум: "Добро пожаловать в Тысячелетний Рейх", на
другой — под свастикой — то же самое по-немецки.
Пока я рассматривал билет, мы промчались через Карлгорст и оказались в более
изящных дореволюционных кварталах (я имею в виду национал-социалистическую
революцию 1933 года). И тут же экспресс нырнул в бесконечный слабоосвещенный
Руммельсбургский тоннель, тянущийся на добрые два километра. Когда мы наконец
вынырнули в ослепивший всех дневной свет, слева и справа выпрямилась
Варшавер-штрассе, по которой неторопливо полз экскурсионный омнибус.
Готтенландский (быв. Силезский) вокзал был уже рядом — замелькали перила,
лавочки, ожидающие.
Немец-проводник еще раз проверил документы, и мы стали выходить. Я едва успел
выйти из вагона, как тут же заметил маму — она в длиннополой дубленке и меховой
"боярке" спешила ко мне по забитому людьми перрону. Она приветствовала меня
по-русски:
— Ну, как доехал?
— Да вот… — развел я руками.
Несмотря на все наши с Вальдемаром опасения, она не заметила подмены. Видно, не
правы те, кто приписывает женщинам некую особую интуицию. В первый момент меня
так и тянуло сознаться, но я сдержал себя, и не напрасно.
— Сейчас мы к нам домой. — продолжала она, проталкивая меня через толпу. —
Вечером у нас званый ужин. Будут Отто, Свава, Харальд…
