— Во время какой войны? Четырнадцатого года?
— М-м… нет! во время японской, пятьдесят второго года… А у вас бывают случаи
захвата террористами самолетов? — поспешно сменил я тему.
— Раньше были, теперь нет.
— Почему?
— Да потому что мы ничего общего не имеем с этими дебилами-янки, которые в
последнее время дошли до того, что посылают к террористам психологов, следящих
за их самочувствием и заботливо снимающих стрессы!!! Если этому американскому
дерьму так нравится, туда им всем и дорога! У нас в семьдесят третьем, когда я
родился, захватили лайнер Люфтганзы в Лайбахе, двое мужчин и одна женщина. Но
недаром мы, германцы, славимся своей тевтонской хитростью: мы их обманули и
взяли без единого выстрела. А потом их казнили мучительной казнью на
Александер-плац, и особенно женщину: в Америку ей поиграть захотелось! вот ей и
устроили настоящую Америку!
Я кажется, задел своим вопросом какую-то тонкую струну его натуры, и Харальд
высказался начистоту, хотя, как и все немцы, он всегда сдержан.
Мы вновь оказались в центре. Был зонтаг, и множество людей спешили за покупками
и увеселениями. Мы вошли в центральный хандлунг Берлина: Харальд приобрел
новенькую электронную пишущую машинку для Ингрид, а я, побродивши по переходам
пятиэтажной громады хандлунга, оказался в игрушечном отделе и вспомнил, что мама
просила купить что-нибудь для Аскольда — сына моей тети, ее младшей сестры. В
игрушечном отделе громоздились гигантские, в рост ребенка рыцарские замки,
которые по мановению руки с пультом управления опускали и поднимали мосты и
палили из пушек. У стен замков гарцевали и строились солдатики всех времен и
народов: в большинстве, естественно, из германской истории — большей частью
заводные и самодвижущиеся. Дальше шли модели танков, самолетов, подводных лодок,
ракет "Фау" и "Маргарита"; центр отдела занимала огромная детская железная
дорога под стеклом. Тут же продавалась национал-социалистическая символика:
флажки, детские эполеты, игрушечное оружие, стилизованное под настоящее. Еще
дальше — целый отдел охотничье-альпийской тематики: на фоне альпийских лугов с
цветущими эдельвейсами ежеминутно разыгрывались сцены охоты молодых блондинов в
альпийских шляпах на оленей и медведей. В следующем отсеке можно было приобрести
все мыслимые и немыслимые пляжно-спортивные принадлежности, а стройный спортсмен
на большой картине в массивной раме подавал детям благой совет: "В здоровом теле
— здоровый дух!" Начисто отсутствовали плюшевые медведи, идиотские маски и
прочая демократическая чепуха. Зато в набор дротиков для метания входили две
мишени, нарисованные на лбах китайца и негра. Ничего специально предназначенного
для девочек я тоже не заметил, и под конец купил большую ладью с резиновыми
викингами на борту. С этим я и вернулся к уже заждавшемуся меня Харальду,
который коротал время у обзорного магазинного телевизора, позволяющего под одним
углом зрения видеть весь центральный зал, а под другим — самого себя.
— Странно, — сказал я, когда мы садились в машину, — что у вас отсутствуют
игрушки для девочек.
— Так это ж был мальчишеский отдел. А девчачий — налево. Там сплошное
домоводство: куклы, посуда, детская мебель — в общем "Кюхен. Киндер. Кирхен"…
Мы рассмеялись.
— У нас ведь все иначе, чем в этой дебильной Америке. У нас женщина считает
своей ролью и долгом быть спутницей мужчины. И если женщина берет порой в руки
меч, то лишь затем, чтобы вовремя подать его своему мужчине… Моя сестрица,
правда, с этим не согласна. Она хочет быть валькирией. Но ничего — к двадцати
пяти годам она перебесится и поймет, что все равно лавры Ханны Райч для нее
недоступны…
Харальд — типичный немец, грубость и романтизм в нем нераздельны.
АВЕНТЮРА ЧЕТВЕРТАЯ,
в которой я попадаю на нордкарнавал, а Харальд становится героем дня.
И опять немецкой кровью
Можно миру дать здоровье.
Гейбель.
Женщина в штанах выглядит в Рейхе оскорблением общественной нравственности, и
поэтому, когда мы — я, Харальд и Ингрид — прибыли в громадное поместье фон
Гюнше, в холле, где мы по обычаю богатых немецких поместий расписывались в
гостевой книге, нас встретило множество девушек, одетых в яркие робронды времен
Фридриха Великого. На их фоне выделялись молодые люди в мундирах. Карнавал был
посвящен какой-то гетеанской дате.
Поместье заслуживает особого описания. Это был огромный ансамбль, по размерам
раз в десять превышающий усадьбу Кампенгаузенов. Летняя часть дворца, иначе его
и не назовешь, представляла из себя обширную веранду на фасаде под фигурным
готическим перекрытием на неожиданно массивных, почти дорических десятиметровых
колоннах. Здесь принимали гостей в теплый период года. За колоннами, которым мог
бы позавидовать и Исаакиевский собор, виднелась парадная дверь, увитая
праздничными фонариками. Два привратника растворили перед нами двери, а один из
них процитировал, уже не помню что, из Гете.
Внутренность этого огромного замка больше походила на внутренность музея или
театра, чем на обыкновенное жилище. По словам Харальда, прадед Ганса участвовал
в африканском походе Роммеля и, вернувшись, выстроил этот дворец в подражание
крестоносцам. Вокруг действительно были расставлены блестящие рыцарские доспехи,
а высокие как в Эрмитаже потолки отражали свет сотен прикрепленных к стенам на
разной высоте факелов, горящих трескотным синим пламенем (гораздо позже я
догадался, что это не факелы, а стилизованные под них газовые горелки).
Наше появление произвело большой фурор, и в нашу честь зазвучал хор пилигримов
из "Тангейзера". Харальд оказался героем дня: все наперебой распрашивали его о
"смелом прыжке со скалы Ландсберг" и "преследовании злого карлика Регина,
который мечи-то нам выковывает, но тут же норовит хвост прищемить".
— Господа, — отстреливался Харальд, — подвиг, как известно, наказуем, и меня
ждет тоже самое. Этой старой лисе потребовался живой хронометр, и тут уж я к его
услугам до самого Дня Рождения Гитлера. Как говорится, не прыгайте со второго
этажа.
С минуту я провел на втором плане и наблюдал немцев со стороны. Они — полная
противоположность моим бывшим соотечественникам (я имею в виду демократическую
Россию, о которой уж стал порядком забывать) — не имели и следа самокритичности,
и воспринимали похвалы безо всякой ложной скромности, самую малость приправив
все это иронией, даже не над собой, а над моментом. У них повсеместное
пристрастие к цитатам из классиков, так что, сдается мне, они даже в постели с
девушкой цитируют Клейста.
— Господа! — обратил наконец на меня всеобщее внимание Харальд. — Хочу
представить вам моего кузена! Он из России прорвался к нам через железный
занавес, и, как видите, вполне симпатизирует нашей культуре.
Я (а я, как вы помните, был в парадной эсэсовской форме) поздоровался за руку с
двадцатью или тридцатью курсантами и тут же забыл, как их зовут. У девушек
полагалось целовать руку, но я тоже никого не запомнил. Тем временем хор
пилигримов закончился, и мы пошли в просторную залу с огромным ступенчатым
столом, во главе которого на самом верху помещался хозяин, а гости местническим
образом пониже его.
Мы с Харальдом в обществе трех девушек и одного молодого человека, странно
похожего на одного из моих однокурсников по СПбГУ, уместились на третьей
"ступени" сверху. Подали фрукты и рейнские вина марки "Рейнеке-Лис". Прислуга
тоже вся была экипирована согласно эпохе. Факелы громко стрекотали под потолком.
Человек, похожий на моего однокурсника, сказал, что изучает Россию в пражском
Институте Востока. Он, пожалуй, единственный из всех присутствующих мужчин не
был военным, хотя тоже носил мундир темно-оливкового цвета.
— А правда ли, — спросила его одна из девушек, — что в России пишут о Германии
такие ужасы, что волосы дыбом встают.
— А это вы вот у кого спрашивайте, — кивнул на меня студент-восточник, его,
кажется, звали Зигфрид. И пока я собирался со словами, он достал из нагрудного
кармана небольшую скромно окрашенную брошюру страниц на пятьдесят на русском и
протянул мне. Брошюра называлась "Обыкновенный фашизм-93" за авторством
С.А.Штейнфинкеля и дышала такой злобой, такой ненавистью, что, казалось, автор
