люблю путешествовать куда бы то ни было зимой, но, как вы помните, выбирать мне
не приходилось.
Вторым вошел статный военный средних лет, майор, если не ошибаюсь в погонах. Он
кивнул мне и сразу же расставил на столе несколько бутылок "Боржоми". Согласно
билетам, наши места располагались на двух верхних полках, и мне, несмотря на
предостережение Вальдемара, чтобы я вел себя по дороге и, особенно, в Германии
как верный семьянин, захотелось, чтобы нижние заняли особы женского пола,
склонные к ни к чему не обязывающим купейным знакомствам. Но судьба в лице
железнодорожной кассы распорядилась (как всегда в моей жизни) иначе: уже перед
самым отправлением появился пожилой человек в строгом английском костюме и его
жена, лет на десять его помладше — очень красивая блондинка, явно не имеющая
детей.
— Давайте знакомиться, — предложил он и представился. — Степан Викторович
Карелин, эмигрант в третьем поколении, жил в Лондоне, прошлым летом вернулись с
женой в Россию, едем в Германию как туристы, — закончил он свою
сверхинформативную фразу.
— Глеб Александрович Гумбольт, — приподнялся офицер, — подполковник.
— Вальдемар Тарнавский, — это моя реплика, — студент.
А поезд уже тронулся. Проводник собрал билеты и разнес постель. На двери
отопительной камеры я нашел полное расписание следования поезда:
Станция прибытие отправление
Ленинград — 11:53
Луга 13:20 13:25
Псков 14:47 14:57
Даугавпилс 17:36 17:41
Вильнюс 19:25 19:35
Гродно 21:09 21:19
Белосток 22:04 22:14
Граница 23:08 00:08
Варшава 1:57 2:07
Куттенбург 3:01 3:06
Позен 4:54 5:04
Франкфурт-на-Одере 6:47 6:52
Берлин 7:42
Я переписал расписание и вернулся в купе. Там спор был уже в разгаре:
— Стало быть, — говорил Глеб Александрович Степану Викторовичу, — англичане и
американцы считают всех людей, живущих за пределами "свободного мира", нелюдями.
— Ну, я не был бы столь категоричен, — возразил тот. — Точка зрения на
представителей иных цивилизаций как на варваров не так уж и нова. Все древние
культуры презирали иностранцев, даже греки, хотя они чаще иных древних народов
контактировали с ними. Разве немцы не презирают американцев и не называют их
"хунгвестерн"?.. Хотя, скажу честно, представление людей западного мира об иных
блоках самое смутное. Американцев вообще ничего не интересует, что происходит за
пределами США. Я сомневаюсь, чтобы половина образованных американцев могла
назвать пять-шесть столиц иностранных государств, кроме Лондона. Я ведь еду в
Германию, чтобы составить о ней более-менее реальное представление, потому что
никакой реальной информации о Рейхе ни в Англии, ни в США не найдешь.
— Я не могу сказать, что Германия слишком популярна в России, но все же это
самая популярная заграница. Да и потом… Ваш покорный слуга едет к
родственникам, в Мекленбург. Мой дядя еще мальчиком репатриировался из
Курляндии, в сорок первом году.
— Однако!.. У нас в Англии это было бы немыслимо.
— Ну, а как ваши впечатления от… — офицер кивнул по сторонам.
— Сумбурные, — пожал тот плечами, — сумбурные, и больше ничего. Будто по
безвоздушному пространству двигаюсь. Вокруг какая-то ирреальность… Эта Россия
уже ничем не напоминает (даже языком) ту страну, из которой бежали мои деды, но
здесь не осталось ни капли большевизма.
— Времена меняются — мы умнеем, — усмехнулся офицер. — Историческая правда
большевизма была в ниспровержении реакционного и недееспособного режима. Но сам
по себе большевизм — тупиковый путь развития, он не способен к созиданию и
выродился в троцкизм. Правильная коррекция коммунистической идеологии в духе
идеи национального самосохранения пришлась нам весьма кстати.
— Верно ли говорят, что Сталин многое позаимствовал у Гитлера?
— Кто у кого позаимствовал, — рассмеялся офицер, — это еще надо посмотреть, но
история Европы пошла совсем по иному пути, чем того хотелось Западу. Ведь
англичане и американцы хотели натравить нас друг на друга, залить Европу русской
и немецкой кровью и на этих лишениях нажиться как свиноторговцы, так ведь?
— Да, во второй мировой войне расчет был именно на это, поэтому для Англии
договор тридцать девятого года стал шоком. А во время Тихоокеанской войны США
добивались участия в ней СССР.
Я вышел в коридор и стал рассматривать мелькающие перелески. Ландшафты не
отличались от тех, какие я мог видеть и у себя. Меня поразила лишь ухоженность
полей и обширных дачных поселков, мимо которых мы проносились с огромной
скоростью. Кругом было белым-бело, лишь проселочные дороги выделялись
грязноватой чернотой. На промелькнувшем стрекочущем переезде застыл большой
грузовик неизвестной мне конструкции, напоминающий довоенный газик.
Неожиданно мы остановились в Гатчине и простояли три минуты. Хотя я был в
Гатчине всего один раз в жизни, я сразу же подметил, что передо мной его
довоенный (а, стало быть, не разрушенный) вариант. На подводе к перрону подъехал
мужик в тулупе и стал грузить расставленную штабелями почту. В очередной раз я
подивился такой смеси стилей и эпох, но ведь никто же не удивляется
традиционному японскому каркасно-столбовому дому рядом с линиями метрополитена.
Спор в купе не утихал:
— В основании любой культуры замешано немало слез и крови, — доказывал
подполковник. — Порой я думаю, что это необходимое условие ёе существования. А
вы смотрите на убийство слишком метафизически: не убий, и все тут! Если хотите
знать, то мы потомки тех, кто убивал, потому что те, кто не убивал, но сам был
убит, потомства не оставили…
— Но мы-то с вами живем не в каменном веке…
— Согласен. Стабильность последних пятидесяти лет действительно беспрецедентна.
Но, согласитесь, мир ныне держится не на благих пожеланиях, а на атомных
мускулах четырех империй.
— А вы как думаете, молодой человек? — обратился ко мне бывший лондонец. Мне не
хотелось вмешиваться в этот спор специалистов, и к тому же я боялся сказать
какую-нибудь несуразицу. Но я нашел, что ответить:
— В прошлом году я прочел фантастический роман одного малоизвестного автора.
"Иное небо", если не ошибаюсь. Он написан в стиле инвариантности, то есть
валенности истории, — поправился я. — Там будто бы в 41 году Германия напала на
СССР.
— И кто ж победил? — с недоверием спросил офицер.
— Мы, естественно, — поспешно оговорился я. — Но плодами нашей победы
воспользовались США. Они сначала поставили под контроль пол-Европы, а затем
стали распространять либеральные идеи в советской сфере влияния. Итогом был
развал нашей страны, обнищание населения, множество внутренних конфликтов и
вымирание населения. СССР распался на пятнадцать государств с неустойчивыми
правительствами и хиреющей экономикой. Уголовные организации терроризировали
население. Различные политические силы боролись за власть, а представители
международных правозащитных организаций успешно разлагали все структуры
безопасности, и люди, выступавшие за наведение элементарного порядка, клеймились
как фашисты.
— И чем же все это закончилось? — мой рассказ определенно заинтересовал
подполковника.
— Над этим писатель и предлагал поразмыслить читателю…
— Занимательно, но нереально, — покачал головой офицер. — У вашего писателя
неверна первоначальная установка: война с Германией. Германия не могла воевать
одновременно на два фронта: против нас и против Англии — это было бы повторением
ошибки 14 года. В 41 году, как вы знаете, Германия и Италия были заняты
балкано-ближневосточным направлением. Уж скорее это могло произойти в 53 году,
когда мы были связаны на Дальнем Востоке, но в 53 году Германия улаживала
венгеро-румынский конфликт. Впрочем, в главном он прав: западный либерализм не
мог принести нашей стране ничего хорошего.
— Отчасти это так, — присоединился к нашему разговору реэмигрант. — Тип русской
культуры — это тип антизападный. Он строится на аграрно-коллективистском
принципе, в то время как западная культура — это торговый индивидуализм.
Так мы проспорили до самого вечера, когда за окном показались средневековые
строения Даугавпилса.
— В Германии, — сказал офицер, — сохранилось очень много средневековых замков, а
вот французы почти все свои срыли еще при Ришелье.
— Степан Викторович, — спросил я то, что хотел спросить уже давно, — а как в
