Сухая, шершавая, неожиданно прохладная ладонь коснулась его лба.
Дай-ка лоб. Горячий… Опять ангина. Горе ты мое… Господи ты боже мой, снег в башмаках, носки все мокрые!
Во дворе, съеживавшемся от проворно напускавшейся вечерней холодной и синей темноты, удлинявшей тени, он остался один – еще немного погулять. Снеговика они с папой скатали вчера: три шара, сучок вместо носа, камешки вместо глаз, широкий рот из веточки. Папа снеговика еще и на пуговицы застегнул, отграничив бороздой полы кафтана. Ведро бы на голову.
Одна рука отвалилась, превратив фигуру в инвалида. Он поднял трехпалую голую ветку, поскреб ею крутой глянцевый бок снеговика и попытался воткнуть обратно. Затем стянул шерстяную варежку – та повисла на продетой под пальто бечевке – и поковырял пальцем твердую корку заледеневшего за солнечный день снега, пытаясь ногтем углубить ямку.
Рукавицы не снимай, замерзнешь, закоченеешь. Руки примерзнут…
Приделал ветку. С большим трудом удалось вернуть руку на место. Держится, правда, некрепко как-то.
Катать его было некому; он ложился на санки животом и, отталкиваясь башмаками, ездил по утоптанной дорожке, ведущей к высокому крыльцу. Остановился, побил снег носками ботинок, делая углубления в отвале, отброшенном с прохода, осмотрел получившиеся норки, с разбега навалился на податливо скользнувшие на легких алюминиевых дугах санки, но, передумав, перевернулся на бок и откинулся на спину в нетронутый сугроб, побарахтался в мягком снегу. Снежинки, сминаясь под его тяжестью, сжимались, издавая звук жмаканья и хруста.
Папа говорил, на морозе язык прилипает к железу.
За петлю жесткой веревки подтянул санки к себе, поколебался немного, но любопытство взяло верх, и он попробовал осторожно приложить кончик языка к исчерченным царапинами закругленьям полозьев – к одному полозу?.. Кончик приклеился. Он испугался, отдернулся и освободился.
Приятное ощущение капкана и высвобождения. Язык пощипывало, он потер им о влажное нёбо: бороздка посредине, как шов.
Еще какое-то время бесцельно побродил по двору, выйдя из их дворика за изгородь: никого не было. Мороз, мама сказала, большой, а температура низкая почему-то. Непонятно.
Надо идти домой – скучно. Никто не выходит.
Санки он, рывками подергивая за веревку, тащил за собой, – подгоняя его, те мягко тыкались передком о задники башмаков, – затаскивал со стуком по ступенькам на крыльцо: раз, два, три.
Хотел побить кулаком в дверь, но решил проверить, пристанет ли язык к желтой латунной ручке. Не железная. Встал на цыпочки, высунул язык – и прилип. Дернулся – больно. Язык держался крепко, слишком сильно приложился. Он еще раз дернулся: выступили, замерзая на щеках, слезы.
Стало страшно, он часто задышал открытым ртом на мокрую от его дыхания ручку, зажмурился и рванулся. Отодрал. Наверное, вместе кожей. Точнее, без нее. Язык словно обожженный. Он осторожно пошевелил им и, напустив слюней, поводил им осторожно во рту.
До звонка он не доставал, постучался ногой. Так слышнее.
Ангина – это болезнь.
Маленький стеклянный термометр – градусник – он уже держит, прижимает осторожно, но крепко, чтобы не выскользнул из-под потной подмышки.
Мама качает головой, показывает папе, делениями к нему. Папа слегка наклоняет градусник и для него – он хочет увидеть удивительный, подвижный блестящий столбик серебристой ртути.
В папиных руках. Смотрите не уроните, разобьете.
Намного выше красной черточки и цифр.
У него температура. Высокая. И опять большая. Тоже непонятно.
Конечно, неприятно, болит, кружится голова, жарко, текут сопли, больно глотать, опухает горло, так что трудно глотать, да еще кашель, и уши могут заболеть. Он должен лежать все время под одеялом.
Но зато он, слушая сказки, будет до самого сна, пока не перенесут в кровать, лежать в зале на диване старшего брата, огромном и широком, что само по себе большое и необычное удовольствие, приятно до мурашек на затылке.
Брат всегда недоволен, если он развалился – болеет – на диване. А вот когда брат уезжал на каникулы к дедушке с бабушкой, он даже ночью спал на диване. На «расклоденном», как за ним, смеясь, любил повторять папа. Широкий, можно ночью крутиться и раскидывать ноги и руки, как хочешь, хоть поперек ложись, все равно не свалишься. А главное – никаких барьеров, его ничто не ограничивало. В кровати же как в ящике.
А еще сейчас мама поставит горчичники, возьмет книжку и продолжит читать «Муху-Цокотуху». А после, если хорошо попросить, и еще раз прочтет.
Наизусть учишь?
Очень интересно лежать и слушать. Он знает уже, где картинки, в какой момент и мама останавливается всякий раз, поворачивает страницы, чтобы было удобно рассмотреть; он их все равно разглядывает: так представлять, что происходит с бедовой и удачливой Мухой, намного лучше. Как на нее напал и поволок в паутину увешанный саблями, с пистолетом за поясом, мохнатый и жирный многолапый паук. Ничего, сейчас удалой комарик прилетит с фонариком и победит, и спасет, и будет весело, пир горой, танцы.
Мама опускает в тарелку с теплой водой, чтоб размокли, картонки, покрытые с одной стороны грязно-желтым слоем остро пахнущей горчицы – это горчичники; он быстро опускает одеяло, мама поднимает пижаму и накладывает горчичники по одному, распределяя на всю грудь.
Закрывай скорей.
Его быстро укутывают, и мама засекает время. Она несколько раз и всегда озабоченно спрашивает: печет?
Горчичники бывают очень злые, когда не старые. Но надо немного потерпеть, а то никакого эффекта не будет, не выздоровеешь. Сначала они начинают щипать, становится горячо, потом всю грудь жжет, и та начинает ныть от боли. Если после этого еще немного подержать, наступает временное облегчение: привыкаешь, что ли. А следом опять жар – и тогда уж надо снимать, протереть аккуратно кожу от мокрых крошек горчицы мягким, влажным, теплым махровым полотенцем. Застегнуть пижаму – и под одеяло.
Читай дальше.
Раньше, бывало, мама читала про бычка. Он шел, вздыхая, по доске, качался и неминуемо должен был упасть. Доска неотвратимо кончалась, даже на рисунке видно. Зачем он шел?
Продолжения у стихов не было, и ничего нельзя было поделать, никак не помочь – обязательно упадет. Бычка было жалко до слез.
В той книжке еще и девочка громко плакала, уронив в речку мячик, и зайку бросила хозяйка, такая же, наверное, но бессердечная девочка, тот не мог слезть со скамейки и до ниточки промок под проливным дождем. Совсем один, забытый и брошенный.
Мама удивлялась, почему он шмыгает носом.
Глаза на мокром месте.
Однажды он решился и попросил маму не читать больше эту книжку. Там еще были и другие похожие грустные истории.
На горло, если мама решала, что это необходимо, ставился компресс. Горло надо было показать, раскрыв пошире рот к свету лампы, и если оно достаточно красное и болит, если надавишь пальцами на пухлые шишки под косточками нижней челюсти по бокам, – то даже без разговоров.
Обязательно.
Мама готовилась, появлялось блюдечко с водкой. Отвратительный, резкий спиртовой запах. Ее пьют. Видимо, если взрослые больны.
Компрессы делались из лохматых комков белой пушистой ваты. Получалось слоеное тесто: полупрозрачная мягкая гладкая калька для черчения, приносимая в неожиданно твердом рулоне папой из института, чтоб не намокла одежда, оборачивает вымоченную в водке, разбавленной водой – так нужно детям, – расправленную ковриком вату, и завязывается сверху пуховым бабушкиным платком или широким шерстяным шарфом.
Еще любимое – это «Федорино горе». Кастрюли, поварешки, ложки, вилки, смешно убегающие на длинных ножках от грязнули Федоры. Но они простят и вернутся непременно, ведь Федора возьмется за ум и исправится, начав убирать в доме.
Вот если еще стреляло в ухе, там, внутри, прямо в голове, и совсем больно, так что он хныкал и не находил себе места, ворочался, не зная как лечь, наступала очередь синей лампы – у нее синяя лампочка, – похожей на ковшик. Ее включают в розетку и направляют на ухо, – он даже сам мог держать за ручку, когда становилось полегче. Надо греть, но не близко, а то ухо обжигается. Оно и так быстро немеет и краснеет – пунцовое. Если потереть пальцами, становится легче, боль уходит постепенно. В ухе щелкает, мама следит за часами. И тот же колючий шарф обвязывается вокруг головы через страдающее ухо, удерживая тепло в раковине, а слушать сказки можно и другим ухом.
Все это ничего, даже приятно, ведь неизменно становится лучше. А вот какая польза от молока с медом, содой и маслом? Выпить эту гадость – подвиг. С пенкой он отказывается наотрез. Мама снимает пенку серебряной чайной ложечкой.
Чтоб не видно совсем.
Он внимательно осматривает солнечный круг растопленного масла в горячей кружке.
Убрала. Ну, теперь давай, не торопись.
Хочется выпить быстро, залпом, чтобы покончить с этим вкусом – сладость не прельщает, – но горло не дает, глотать трудно, больно, да и горячее молоко.
