Все это ничего, даже приятно, ведь неизменно становится лучше. А вот какая польза от молока с медом, содой и маслом? Выпить эту гадость – подвиг. С пенкой он отказывается наотрез. Мама снимает пенку серебряной чайной ложечкой.
Чтоб не видно совсем.
Он внимательно осматривает солнечный круг растопленного масла в горячей кружке.
Убрала. Ну, теперь давай, не торопись.
Хочется выпить быстро, залпом, чтобы покончить с этим вкусом – сладость не прельщает, – но горло не дает, глотать трудно, больно, да и горячее молоко.
Мед еще и отдельно приходится есть. Хорошо, если он жидкий, тогда ничего, а если засахарился – дерет горло, царапая язык. Тогда надо подержать во рту, растопить на языке, так можно понемногу проглатывать жижу.
Но самое страшное – рыбий жир. Полная десертная ложка. Специальная. Хорош десерт.
Он всегда боролся за чайную, мама же пугала столовой – большой, папиной. Противная блекло-желтая вонючая жидкость, лучше не смотреть и, зажав нос пальцами, быстрее влить внутрь, не дыша, чтобы не почувствовать запах. Бр-р-р… Протекло. Ложку надо облизать, ничего не оставляя.
Лучше малиновое варенье. Да что там лучше – вкусно, сладкое, мягкое, с лопающимися под зубами косточками. С чаем. Его дают только перед сном на ночь – на самую ночь, – когда надо пропотеть и все из тебя выйдет к утру, вся хворь.
Еще – он даже просил об этом маму – парили ноги. Если мама соглашалась и решала, что это необходимо, – просто здорово.
Мама наливала в тазик горячей воды, такой, что опустить ноги невозможно сразу, добавляла сухого порошка горчицы из бумажного пакетика, размешивала, пока пахучая вода не становилась мутной.
Он ставит ступни на бортик тазика и постепенно опускает в коричневую жидкость, начиная с пальцев, наконец, ноги погрузились полностью, пропали, и их щиплет жар и горчица. Когда терпеть совсем не нужно и он может свободно водить, поднимая волночки, ногами, мама осторожно под бортик подливает кипяченой воды из заранее приготовленного чайника, и он опять парится, тихонько шевеля пальцами. Привык, и теперь переносить температуру воды легче.
После процедуры красная кожа гусиных лап, даже более грубая, на пятках собирается отбеленными брыжами. Шерстяные носки на ночь надевать неприятно – колется.
Его вытирают, и он юркает в свою берлогу постели, выздоравливать.
А самое приятное, если после всего перенесенного, когда поволока болезни отступала, ртуть опадала, вечером разрешалось побыть в зале. В отдельной большой комнате, где стоял на тумбочке, в нише которой хранились пластинки, телевизор. Прямо напротив скругленного серого экрана, когда сидишь на диване старшего брата, а когда ложишься, то телевизор получается справа сбоку. Диван разложен, застелен, чтобы спать брату, но они, мама, брат и он, – папа сидит в кресле – прислоняются спинами, подкладывая подушки, к стене с ковром, вытягивают ноги, укрытые толстым одеялом, а его мама еще и закутывает по шею, и смотрят телевизор.
Папа, правда, часто занят, работает в кабинете, а брат учит уроки или читает. Тогда они с мамой вдвоем. Он прижимается к ней, и нет лучше, спокойнее времени…
Хуже, если мамы не было дома или она была занята, и он, решая дилемму первого шага, замерев, стараясь не шелохнуться, вслушивается в редкий скрип кресла, шорох бумаги, внезапный стук выдвижного ящика, стоя перед рифленым стеклом двери, отделяющей кабинет отца. За слюдяными разводами, вспыхивающими радужным огоньком и бликами, если внимательно наблюдать, можно проследить не имеющую четких границ зыбкую тень ныряющей и вздыбливающейся огромной кудлатой головы в порыве беседы с коллегой, – как бывает, когда сидишь на подоконнике, а позади запотевшего, вплоть до видимых кристаллов от приближенного почти вплотную дыхания, холодного окна расплываются шатающиеся на ветру исполинские кусты, искаженные движущиеся картины, в одиноком ожидании сгущающихся ночных сумерек, – и безотчетно на всю жизнь запоминаешь доносящийся разговор.
Под воздействием света электроны начинают заполнять намечающиеся дислокации, кристалл начинает расти, несмотря на то, что при данной температуре ему полагается плавиться, а жидкость под воздействием того же луча из однородной делается неоднородной, образуя складки, мембраны. Молекулы группируются в нитеподобные цепочки квазикристаллов, в свою очередь влияющих на свет, увеличивая частоту лазерного луча.
Каково место человека во Вселенной? Курьез в чуждом ему мире огнедышащих звезд и черных дыр или закономерное явление – эволюционировавшая в ноосферу материя? Какой информационный космический фактор обусловливает появление мыслящей материи, органа самосознания Космоса там, где его не может быть с вероятностью один на миллион?
Полетели редкие снежинки, прилипая и тут же тая, стекая по остывающему от их усилий стеклу. Рачительный водитель заглушил благодарно затрясшийся двигатель, экономя бензин, и стекла изнутри подернулись испариной от смелеющего холода, но как-то пятнами, точнее, в однообразное поле мутной дымки вкраплялись малые провалы, словно поверхность закаленного стекла была неровным ландшафтом, и пар дыхания оседал неравномерным тяжелым туманом, не поднимаясь из низин на возвышенности. И вот из мельчайших точек воды по закону притяжения образовалась первая капля, и скользнула долу быстрой слезой, и растворилась на безразличной полосе черного резинового уплотнителя.
Редкие подтеки не мешали проникновению в призрачный окружающий мир. Сверкая в веерном свете фонарей, зароились белые мошки над фигурами редких, согбенных стихией прохожих. А Юрий так и продолжал сидеть рядом с матерью, ощущая ее дыхание и тепло.
Немного проехали. Впереди – позади решетчатого забора, утерявшего во времени оштукатуренные каменные тумбы, разделявшие пролеты, – среди темных рукастых остовов невысоко, до уровня полуметра побеленных деревьев, нависала громада института: раскинулись призывно крылья.
Помнит ли она, что произошло здесь, на этой панели, тогда – зимой (или поздней осенью?) – между ними?.. Или для нее это просто знакомый путь, ведший некогда на работу и в детский сад?
Почувствовала ли мать или, стараясь заглянуть ему снизу в лицо, просто хотела удостовериться, не опоздают ли они на поезд?
Чтобы перевести мысленный диалог, вслух Юрий сказал, что узнал помрачневшее в сгущающейся темноте здание института инженеров железнодорожного транспорта с шестью четырехгранными пилястрами, невидимой плоскостью утопленными в стену главного фасада, – где отец преподавал в то время, когда они жили неподалеку. Напряженно замершая Агнесса Викторовна задумчиво покивала.
Вести мать оставшиеся до вокзала несколько сотен метров пешком Юрий не хотел – время пока терпело, – а главное, было больно смотреть, как она тяжело передвигается на своих раздувшихся ногах, так что казалось, будто толстые голени, видные из-под пальто, обмотаны слоями бинтов под плотными шерстяными колготками.
В этот приезд, ожидая ее в квартире – с отцом они наговорились, и отец углубился в многостраничное, на французском языке, описание привезенного сыном тонометра, – он, выйдя на балкон, увидел, как мать возвращается из аптеки по дорожке вдоль дома. Маленькая, сгорбившаяся, она медленно шла, переваливаясь, часто останавливаясь, чтобы отдышаться, прижимая ладонь к груди, затем упираясь ею в бедро, собираясь с силами для продолжения пути. У него сжалось сердце оттого, что он опоздал, безнадежно опоздал. Да и не мог успеть, так как ждал неотвратимого всю жизнь.
С самых начальных ее слов первого в череде подобных разговоров (неловко было обоим), случившегося, казалось, без всякого повода, и последующих, когда родители были вынуждены оставлять их с братом одних, или уже без всякой на то причины, – о том, где именно (она показывала – в тот, первый раз в кладовке) лежат спрятанные, завязанные узелком в платочек драгоценности: кольца, броши, серьги с вправленными в них прозрачными острогранными камнями. Он должен был знать местонахождение тайника на случай, если с ней что-то случится.
Чувственное впечатление от игры граней, фасетов, внутренних переливов цветов, неведомых названий драгоценных камней заставило его впоследствии, припоминая данные ею им имена – рубин, сапфир, александрит, топаз, аквамарин, аметист, – подолгу разглядывать их картинки в оранжевом толстом томе энциклопедии, посвященном геологии и собственно геммологии – разделу минералогии, изучающему химический состав, декоративные и художественные достоинства, минерагению месторождений, технологические аспекты обработки и огранки.
Он помнил до мелочей каждый камень, не решаясь проверить, лежат ли они еще там, где были помещены, или же перепрятаны. Этот круглый, с множеством мелких граней ромбиками кровавый рубин в перстне с пальчиками удерживающей короны, и этот овально ограненный, бархатистого розово-оранжевого цвета сапфир (красный и синий яхонт – рубин и сапфир, разновидности корунда, твердость 9 по шкале Мооса, красную окраску придает примесь хрома). И этот розовый, ограненный клиньями топаз. И эта лиловая капля аметиста, превратившаяся в бледную красно-фиолетовую, будучи извлеченной к свету. И самый поразивший его, плоский квадрат со скошенными углами, охваченный по краям паутинкой фасетов – александрит, безликий в темноте, при дневном освещении голубовато-зеленый, при включенной лампе взорвавшийся розово-малиновой, пурпурной окраской горения. Завлекающий блеск в глубине гладкого выпуклого рубинового кабошона в виде сердечка – редкая двенадцатилучевая звездочка. (Астеризм: игольчатые включения в кристалле, ориентированные параллельно главным кристаллографическим осям, толщина их близка к длине волны видимого света, от дифракции которого на решетках включений при освещении наблюдается группа пересекающихся в одной точке светящихся полос. В рубинах обычно системы тонких полых канальцев, а вообще в корундах чаще всего включения – микрокристаллы рутила.)
