пути сюда она сбежала от гаишника, который, посвистывая в центре оживленного перекрестка, успел обеспокоиться еще и бесхозным ребенком, переходящим улицу строго, кстати, по указанию полосатой палки.
Мила уже сварила ей свою кашу и кормила ребенка с ложки, пока та говорила. За то время, пока Мила варила ковшик с кашей, Лёва на коленке состряпал корявый, но законный документ. Давыдов, с трудом сдерживая радость, дрожащими руками проткнул ручкой важную бумагу на рельефной мягкой обивке стула, как раз там где в сиденье вколочены медные шляпки. Лёва сказал, что ничего, и можно подписать чуть ниже. Никому в голову не пришло воспользоваться столом в углу.
Хотя ни Лёва, ни Мила ничего не знали об этом неназванном разорившемся папаше, в их глазах были лишь радость и любопытство к радости Давыдова, хотя они уже достаточно ловили его на таких штучках, ловили его рассеянную руку, платившую любому проходимцу, хотя бы тому и было до шести лет детства. Кстати, Давыдов действительно недавно платил соседским детям за пропавший мяч, и сам же домыслил, что мяч пропал за его забором. Это уже не говоря о мелких претензиях и требованиях купить мороженное.
Лёва скрывал смех за сведенными бровями, которыми он проверял почерк Давыдова. Он говорит, что да. Давыдов говорит: «Да!» Жена стискивает девчонку: «Ну вот видишь, да!» На детском платье не нашлось кармана, и договор прикололи булавкой к спине на платье и отправили девчушку восвояси по солнечной улице. Она ушла вприпрыжку. Мила сказала мужчинам: «Обними меня… Теперь ты». И она обняла и Лёву. И сдавила его крепче, чем он ее, и тут же мягко отпихнула. А потом весь день до вечера солнце из того окна, из которого оно светит, било поочередно им троим в глаза и обратно из глаз.
Мила проснулась первой. Перед этим чаще всего ей снилось следующее: небо, облака белые, а также розовые, закаты, они же рассветы, деревья с листьями, трава, тропинка в лес, над крышами ласточкины крикливые игры, открытые настежь окна, детский смех во дворе. Сон кончался. Она просыпалась, и что она видела. То, что ей снилось.
Утра еще не было, но солнце давным-давно встало на востоке страны и быстро катилось сюда. Мила радостно подумала, что оно ведь не остановится и прокатится еще дальше. Мысли, связанные с новым днем, чуть дрожали в предутренней прохладе. Лежа в постели, Мила немного посмотрела на углы солнечного света на потолке, без движения слушая что-то из наступающего на улице дня. Она далеко высунулась на улицу и, увидев новый день как расцвеченный солнцем катящийся красочный шар, написала сестре на западе: «Ближе к утру из твоего окна хорошо видна та сторона неба, где начинает светать. Посмотри туда. Там – я. Привет)»
В утреннее окно плескала свежая волна запаха дальних разноцветных полей. Бабочка неровно летела на этой волне сквозь свою скоротечную судьбу. Мила появлялась на свет каждое утро, как начало новой песни, и маршрут ее дня начинался с вдохновленным азартом личной жизни. Быстро заколов свои до-печали-таинственно-красивые волосы, она выбежала за дверь. Чудное небо. Достигается максимальное время летнего утра, и утро исчезает как тонкая льдинка на поверхности теплой воды наступившего дня.
Миле было уже 17,5 – и она не верила в небывалые чудеса, хотя о детстве она помнила только одно – оно было счастливым и чудесным. С одной особой чудесной стороны она верила в чудо жизни, больше многих людей, что верят в небылицы. Иные умоляют любовь не уходить. Мила умела любить, когда хотела и сколько хотела. У нее заветным было желание, чтобы люди, которых она наиболее любила, не исчезали никогда из ее любви. Она умела любовь не терять. Она любила по своему желанию столько, сколько нужно. В ней хватало места и для любви заочной – к остальному миру. Она любила и любовь.
Кое-кто уже давно говорит, что жизнь – страдание. Что за чушь. Мы пришли в эту жизнь за счастьем. Не получается? Да. И что с того.
Миле не терпелось гулять – в ней скопились слова, которые могли пойти в ход только на улице. Она торопилась, как будто оболочка слов могла лопнуть. Сейчас в городе было пусто. На правой улице, на левой, нигде не было ни души, а прямо тем более. Тем временем, день уже вовсю обретал свой солнечный смысл, и на всё уже смотрело всегда красивое солнце.
Нужно было сфотографироваться на взамен потерянного паспорт и заскочить к деду, но по разливавшейся в воздухе прозрачной свежести было понятно, что ни для того, ни для другого у нее не будет времени.
Мила любила гулять по этой короткой улочке в своем легком ярком сарафане, сама легкая, как грамм. Дома все тут сплошь раскрашены и сплошь засажены цветами. Эти дома, встречая своих старых знакомых на улице, как будто подтягивались, старались скрыть в тень деревьев трещины на фасаде, и отражали больше света от своих самых выгодных углов. Цветочные фасады этой маленькой улицы когда-то стали пышным примером развлечения для улиц больших, соседних. Но развлечение это тут же стало вымученным: не было в больших цветочных фасадах ничего, что было в маленьких. И всему там, на больших, дали завянуть, и перекрасили разом, как будто для того, чтобы выделить и пристыдить маленькую. Но она, маленькая, этого не заметила и осталась при своих цветах навсегда.
Было время когда по недомыслию контроля со многих старых улиц именные дома были подменены на скучные беспородные коробки. Когда это, наконец, пресекли, старых улиц стало меньше. Много похищенных красивых домов потом нашли и обменяли назад, но они еще долго испуганно жались друг дружке на родной своей улице.
Мила свернула в переулок, где жил ее школьный учитель по какому-то школьному предмету, который, она помнила, ей нравился. Почему бы к нему не зайти. Весь переулок был в тени, он был совершенно угнетен безветренной тенью деревьев. И всегда даже если не было дождей, огромные лужи дождей прежних уменьшались тут лишь наполовину. Одна такая была прямо перед дверью учителя, и она передумала заходить и просто приветливо кинула небольшой камень в окошко. Она не успела зашагать мимо, дверь тотчас отворил учитель, и в руках у него была широкая доска, которую он хотел перебросить через лужу. Но Мила на ходу громко крикнула: «Не надо!», и очень приветливо сделала ручкой. Доска была, видимо, тяжелая, учитель неловко помахал в ответ ею, с трудом удерживая ее обеими руками.
