она должна закончиться. Зависит от нас, поблагодарим ли мы хозяина за проведенное время или будем сетовать на то, что пора расходиться.
Итак, жизнь нам дана, и однажды придется ее вернуть. То же самое относится и к жизни наших любимых.
Никогда не говори, что ты что-то потерял, но говори, что отдал. Умер твой сын? Он был отдан назад. Умерла твоя жена? Она была отдана назад[48].
Все, что мы имеем и любим, просто дано нам на время. Ничто нельзя сохранить навечно, по меньшей мере потому, что сами мы не будем жить вечно. Возникает соблазн подать это как трагическую истину человеческого существования, радостную и горькую одновременно, но сам Эпиктет выражается куда резче:
Если ты хочешь, чтобы твои дети, жена и друзья всегда пребывали среди живых, то ты неразумен. Ибо то, что вне тебя, ты хочешь подчинить своей власти и сделать чужое своим[49].
Эпиктет без обиняков говорит, что в смерти, нашей или наших близких, нет ничего ужасного, поскольку, будь она действительно ужасна, Сократ бы тоже так считал. Тот факт, что известные своей мудростью люди встречали смерть равнодушно, дает нам повод задуматься, пишет он. Страх перед смертью – это всего лишь следствие наших суждений о ней. Мы можем начать думать о ней иначе. Мы даже должны начать думать о ней иначе, настаивает Эпиктет, поскольку восприятие смерти как чего-то ужасного основано на ошибочном суждении. Сам факт нашего существования – не зло и не благо и в любом случае находится вне нашей власти.
Во всех этих рассуждениях цель Эпиктета – унять тревогу из-за неизбежности смерти и смягчить горе, причиняемое потерей близких. Но, в точности как Сенека, он хочет, чтобы мы еще и ценили ту жизнь, которую имеем. Жизнь не принадлежит человеку и может быть в любой момент отнята, поэтому стоит радоваться, пока она есть. Ближе к концу «Энхиридиона» Эпиктет сравнивает жизнь с Олимпийскими играми: час состязания настал, уже нельзя ничего откладывать, и все зависит от того, как мы проявим себя сейчас, в этот самый день.
7
Как нам жить вместе
Многое из того, что мы рассмотрели выше, было посвящено человеческой личности. Критически настроенный читатель мог бы назвать эти рассуждения эгоистичными и эгоцентричными. Может показаться, что, разделяя все вещи на подконтрольные и неподконтрольные человеку, Эпиктет советует повернуться спиной к окружающему миру и сосредоточиться только на своих мнениях. Марк Аврелий рисует запоминающийся образ «внутренней твердыни»[50], в которой можно укрыться от внешнего мира. Но действительно ли стоики предлагали бежать от мира, игнорируя других людей, чтобы сосредоточиться исключительно на собственном благополучии?
Отнюдь нет. Человек – не индивидуальное, изолированное существо, а часть Природы. Стоики также соглашались с Аристотелем в том, что по природе своей люди – это общественные и политические существа[51]. При рождении они становятся частью сообщества: в первую очередь своей семьи, но в более широком смысле – города или деревни, страны и, в конце концов, всего человечества. Более того, обращение внутрь себя у стоиков, как мы уже видели, главным образом нацелено на воспитание благородных черт характера и преодоление вредных эмоций, таких как гнев, мешающих жизни в обществе. Конечная цель этого – снова обратиться вовне и с большей пользой для окружающих играть те роли, что отведены нам в различных сообществах, частью которых мы с необходимостью являемся.
В самом деле, именно Эпиктет в особенности подчеркивает тот факт, что каждый человек играет целый ряд социальных ролей. Некоторые из них, по его словам, наложены на нас самой Природой. Родительская роль – это не социальный конструкт, поскольку мы знаем, что животные так же заботятся о потомстве, как и мы. Есть и другие, несколько иные по характеру роли, связанные с положением в обществе или родом деятельности. Человек, выбравший профессию врача или судьи, принимает на себя ответственность и целый ряд обязанностей, соответствующих этой роли, и мы склонны довольно строго судить любого, кто злоупотребляет или пренебрегает тем, что связано с его важным положением. Итак, если мы стремимся прожить хорошую жизнь, мы должны быть хорошими людьми. Это подразумевает принятие нашей природы – существ разумных и социальных. Но также это означает жить в соответствии с теми ролями, которые мы занимаем, и брать на себя связанные с ними обязательства.
Эпиктет приводит хороший пример[52]. Однажды в Никополе к нему в школу пришел важный человек. Он был городским магистратом, и, надо полагать, эта должность налагала на него определенные обязательства. Мужчина также был отцом семейства. Когда Эпиктет спросил его о семье, тот рассказал, что его дочь была так сильно больна, что он не смог оставаться с ней и видеть ее страдания. Поэтому он убежал. Эпиктет бранит его за две вещи: за то, что он эгоистически озабочен собственными переживаниями, пренебрегая чувствами других людей, в том числе дочери, и за невыполнение обязанностей отца. Эпиктет также критикует непоследовательность этого человека: тот ведь не хотел, чтобы все бросили его заболевшую дочь, оставив ее совсем одну, или чтобы его самого бросили в случае болезни. Он говорил, что убежал из-за любви к дочери, в то время как отцовская любовь на самом деле должна была заставить его остаться. Он не смог исполнить свою роль.
Выходя за рамки конкретных ролей, таких как родительская, можно рассуждать шире: о причастности к бóльшим сообществам и – в пределе – к человечеству в целом. Накладывает ли эта причастность на нас какие-то обязательства или ответственность? Стоики считают, что да. У нас есть обязанность заботиться обо всех остальных людях. По мере того как мы совершенствуем свой разум, мы начинаем понимать, что являемся частью единого глобального сообщества – человечества. Еще один, менее известный стоик императорской эпохи по имени Гиерокл (о чьей жизни мы почти ничего не знаем) в своем трактате о стоической этике пишет, что все мы вписаны в концентрические круги вовлеченности: первый включает нас самих, следующий – семью и близких, далее – местное сообщество и, наконец, самый широкий круг охватывает все человечество[53]. Таким образом, истоки современной идеи космополитизма можно найти у стоиков.
