Он не спеша, приблизился к замершему на месте секстету, внимательно посмотрел на больного, зачем-то хитро глянул на меня и велел нести флигель-адъютанта в дом. Напуганные кавалеристы торопливо выполнили приказ и понесли больного вперед ногами. Следом за ними, слегка отставая, шел, задумчиво покусывая ус, штабс-ротмистр. Одна я осталась на месте и, укрывшись в карете, вытерла вспотевшие от волнения руки и лицо. Теперь оставалось только ждать, раскроется ли наш обман.
— Алевтина Сергеевна, — окликнул меня вернувшийся спустя пару минут Вяземский, — доктор говорит, что на холеру подозрение есть, но может быть это и не холера. Вы не волнуйтесь, даст бог, еще все и обойдется!
Я слушала его только вполуха, проверяя, о чем он думает на самом деле. Увы, Денис Александрович пребывал в полной уверенности, что Иван Николаевич действительно заболел смертельной болезнью и сочувствовал, что от него могла заразиться я.
Между тем из докторского подворья вышли задумчивые носильщики и сразу же отправились к своим лошадям. Напуганные зрители наблюдали за страшным местом с почтительного расстояния. Вяземский все так же кусал ус и смотрел, как кирасиры садятся в седла, не зная, что делать дальше. Сразу же приказать кучеру трогать, ему было неловко, как и стоять на месте, ожидая непонятно чего. Впрочем, скоро, дело нашлось хотя бы для меня. Из докторских ворот выскочил кудлатый, похожий на старика мальчишка и, подбежав к карете, передал мне просьбу больного навестить его на одре печали.
Он так и сказал:
— Господин, которого привезли, просит даму навестить его на одре печали.
Вяземский почти с ужасом посмотрел на меня и тихо сказал:
— Если вы боитесь заразы, вам лучше туда не ходить. Думаю, бедному Ивану Николаевичу теперь уже никто не поможет!
— Ах, любезный, Денис Александрович, — ответила я, медленно спускаясь по короткой каретной лесенке, — я никогда себе не прощу, если не проявлю христианское милосердие и не утешу нашего страдальца!
— Голубушка! — прослезился штабс-ротмистр. — Вы воистину благородная женщина!
— Пойдем, покажешь мне дорогу, — попросила я кудлатого отрока и с высоко поднятой головой пошла навстречу опасности.
Отставной военный лекарь жил в изрядном, дворянской постройки, доме, прячущемся за высоким купеческим забором. Не успели мы войти в калитку, как мне под ноги с лаем бросилась мелкая собачонка. Мальчишка ловко пнул ее ногой, и она с визгом убежала куда-то за дом. Мы прошли пустой двор с кучками свежего конского навоза и поднялись на высокое крыльцо.
— Когда я выросту, буду, как дедушка, офицером, — сообщил мне по пути провожатый, — и заведу себе настоящую псарню!
Я молча кивнула. В тот момент мне было не до детей и собак.
— Проходите сюда, — пригласил мальчик, а сам, искоса на меня глянув, подумал, что я красивая тетка, жаль только, очень старая.
Мы прошли скромно обставленную залу, и подошли к одной из четырех выходивших в нее дверей. Мальчик ее открыл, пропустил меня вперед, а сам остался за порогом.
— Дедушка, я привел, как вы наказали, красивую даму, — чинно сказал внук лекаря и притворил за мной дверь.
Я огляделась. Комната была большая, в два окна. «Одр печали» или попросту кровать стояла возле стены. На ней, поверх одеяла, лежал все еще одетый Татищев, а возле него на стуле сидел грузный старик-лекарь.
— А вот и наша красавица, — сказал он, рассматривая меня смеющимися глазами. — Как видите, живая и здоровая! Вы тут пока посекретничайте, а я отлучусь по неотложным делам.
Не успел доктор выйти из комнаты, как Иван Николаевич вскочил со своего одра и бросился ко мне. Я едва успела выставить вперед руки, чтобы он не задушил меня в объятиях.
— Полно, полно, что вы, Иван Николаевич, делаете, отпустите меня, бога ради, сюда в любую минуту могут войти, — увещевала я его, подталкивая назад к постели. — Все думают, что вы опасно больны.
— Я все слышал, — криво улыбнулся флигель-адъютант, — странные люди, с чего они решили, что у меня холера!
— Напротив, это нам на руку, вы останетесь здесь, проживете несколько дней, и никто не посмеет вас ни в чем обвинить!
— Боюсь, что не все так просто. Доктор все сразу понял. Он хочет за молчание пятьдесят рублей и еще столько же за постой. Мне кажется это просто грабеж на большой дороге!
— Так в чем же дело? У вас что, нет таких денег?
— Есть, но как-то не хочется платить неизвестно за что, — скривился Татищев, — Отдать сто рублей только за то, чтобы пожить в такой дыре!
— Тогда скажите, что уже выздоровели и поедемте дальше. Попадите под гнев императора, опозорьте меня, — предложила я, выразительно посмотрев на его несвежие панталоны.
— Ах, это простая случайность, такой конфуз приключился со мной впервые в жизни и исключительно от избытка чувств. Как только я представляю, как вы с кинжалом в руке подкрадываетесь к полицейскому, заносите над ним руку, со мной происходит… Да вот, сами взгляните, — указал он рукой на свои панталоны, — происходит непонятно что!
Конечно, никуда я смотреть не стала и специально отвела от него взгляд. Вместо этого спросила:
— Так что вы решили, поедете дальше или остаетесь?
Он задумался и опять, как бы невзначай, попытался прикоснуться ко мне, но я была начеку и вовремя отступила.
— Видать придется остаться, — грустно ответил он. — Хотя меня больше печалит не потеря денег, а необходимость разлучиться с вами. — Доктор почему-то хочет, чтобы разочлись с ним вы, а не я. Не сочтите за труд передать ему деньги.
— Ну что же, этот труд невелик, — ответила я.
Флигель-адъютант, тяжело вздыхая, вынул из кармана сюртука портмоне, раскрыл его и вынул бумажные деньги. Я посмотрела на ассигнации и сразу узнала в них двести сорок рублей некогда принадлежавшие покойному надворному советнику Ломакину. Я видела их, когда после его смерти искала в вещах гребень привести свою прическу в порядок.
— Вот, извольте, — сказал Татищев, передавая мне оговоренную сумму.
— Мне сдается, я уже видела эти ассигнации у Ломакина, — задумчиво сказала я, принимая деньги.
— У какого еще Ломакина? — очень натурально удивился флигель-адъютант. — У того, который умер?
— Именно у него.
— Это вам, Алевтина Сергеевна, просто мерещится! Ассигнации все на одно лицо. Я их вожу с собой еще с самого Петербурга! А получил их в ссудной лавке у Ивана Спиридонова. Про него можете спросить кого угодно, его на Невской стороне всякая собака знает!
— Может быть, может быть, — неуверенно согласилась я, узнавая на десятирублевке знакомое чернильное пятнышко.
Мое странное подозрение немного омрачило наше расставание. Иван Николаевич как-то сник и уже без прежнего пыла говорил о своих чувствах.
— Пожалуй, мне пора, — сказала я, когда его горячие излияния вперемежку с ссудной лавкой процентщика Спиридонова начали иссякать. — Денис Александрович, наверное, совсем извелся. Все ведь думают, что у вас холера.
— Ах, как мне горько вас терять! — на прощание воскликнул флигель-адъютант и отер набежавшую на глаза скупую мужскую слезу.
Я ему улыбнулась, пожелала скорейшего выздоровления и вышла из комнаты в залу, где тотчас натолкнулась все на того же всклоченного мальчишку.
— Дедушка просит вас пожаловать к себе, — вполне светски сказал он и повел меня в дальнюю часть дома.
Я вошла в комнату и остановилась возле порога, не зная как начать с ним говорить. Сквалыга доктор сидел в старом кресле со стертой обивкой, из которой торчал во все стороны конский волос. Он сам выручил меня из неловкости, улыбнулся и пригласил:
— Садись, дочка.
Я немного удивилась такому обращению и опустилась напротив него на такое же потертое кресло.
— Ну, что столичный ферт, решил у меня остаться? — спросил он лишь только я села.
— Да, решил, — ответила я, не зная, в какой манере с ним разговаривать.
— И деньги передал? — продолжил он.
— Да, вот ровно сто рублей, — ответила я.
Доктор на деньги только посмотрел, но в руки не взял. Вместо этого, вдруг спросил:
— А ты, выходит, у них пленница?
Вопрос получился для меня таким неожиданным, что я только глупо заморгала.
— А как вы догадались?
— Не велика наука, — ворчливо ответил он. — Ты что, природная принцесса ездить с таким эскортом? Посмотри на себя, платье изношено, сапожки плохенькие. Так принцессы не одеваются. Да и с тем фертом все ясно. Вся его любовь у него же в панталонах и осталась. Я что, не понимаю, как молоденькой и красивой трудно от таких кобелей отбиваться!
— Ваша правда, доктор, я и правда арестантка, только сама не знаю, по какой причине.
— И причин бывает немного. Кто-нибудь придумал про тебя глупость, да сам и донес, кому следует. Или старой бабе дорогу перешла, а у нее знатная родня в столице. Вот все и завертелось.
